Минут десять я сижу в темноте и борюсь с вновь возникшим нервическим желанием закурить, но меня останавливает страх быть обнаруженной. Я представляю, что будет, выдай я чем-нибудь свое присутствие, и меня пробирает озноб. Жанна немедленно вытащит меня за руку из моего укрытия и примется истерически хохотать, Арно в своей всегдашней манере сдержанно, но выразительно поднимет брови и наморщит лоб, а мне не хватит никакой фантазии придумать себе хоть слабое оправдание, и всем станет очевиден жалкий факт: я просто тут подглядываю . Одна мысль о том, чтобы оказаться в этой ситуации и пережить подобный позор вызывает у меня судороги. Надо как можно скорее убираться восвояси. Но сначала следует все-таки…

С отчаянием обреченного я привстаю на колени и заглядываю в окно. Прыгавшее до сих пор сердце в тот же миг останавливается, и, кажется, заодно я перестаю и дышать.

Судя по тому, что я вижу, мое жалкое присутствие не скоро будет обнаружено: людям в комнате абсолютно не до меня.

Первое, что бросается в глаза и буквально режет меня пополам неожиданным спазмом в животе, это ослепительно белые, до неприличия контрастирующие с шоколадным телом незагорелые ягодицы Арно, в каком-то механическом ненатурально-размеренном темпе движущиеся взад и вперед; второе — это впившиеся ему в спину, накрашенные алым лаком ногти Жанны. Они стоят лицом друг к другу у дальней от меня стены. Арно мне видно целиком, он повернут ко мне спиной, съехавшие вниз джинсы кучкой лежат на полу, словно каторжными цепями сковывая его ноги; от почти полностью скрытой его телом Жанны мне видны только стиснутые, с побелевшими костяшками кисти рук и разметавшаяся по деревянной обшивке огненно-рыжая шевелюра, вздрагивающая в такт его монотонным, но при этом пропитанным угрюмой силой движениям. Арно похож на идеальную поршневую машину: при каждом движении вперед его ягодицы напрягаются и в их центре образуются глубокие ямочки, в которые немедленно забирается тень от свечей, одной рукой он упирается в стену, другая обвивает Жанну за талию, крепко прижимая к себе. Они словно слились в единый организм, четырехрукого и четырехногого монстра, похожего на Шиву и движущегося в каком-то странном замедленном танце. Неожиданно рука Арно — властная, мускулистая, с рельефно вздувшимися венами — отрывается от стены и хватает Жанну за волосы, на мгновение мне становится видно ее перекошенное страстной гримасой лицо, полуоткрытый рот с блестящей полоской влажных зубов, но рука тут же отпускает ее и с глухим ударом снова упирается в стену. Если не считать этого удара, то вся сцена происходит совершенно беззвучно, как в немом кино, и это в ней самое страшное.

Парализованная, я не сразу чувствую боль в пальцах, судорожно ухватившихся за подоконник, и лишь когда они проскальзывают, срываясь по грубым необструганным доскам, прихожу в себя. Молниеносным движением я сгибаюсь пополам и оседаю на землю. В тусклом свете, падающем из окна, мне видны черные капли крови, прямо на глазах проступающие из царапин на пальцах. По-прежнему ничего не соображая, оглушенная тишиной, ослепленная и одеревеневшая, я подношу пораненную руку к губам и пробую кровь на вкус. Она густая и соленая. Я слизываю ее языком и, смешавшись со слюной, она начинает течь с удвоенной силой, расползаясь по мельчайшим складкам кожи и напоминая хищного осьминога, охватывающего меня своими страшными щупальцами.

— А-а-а-а-у… — вдруг раздается из дома протяжный, постепенно нарастающий стон Жанны.

Я пытаюсь заткнуть уши руками, но при резком движении ключик на моем браслете внезапно цепляется за что-то, раздается негромкий хлопок и тонкая золотая цепочка соскальзывает с запястья и падает в траву. Я становлюсь на колени, кляня себя, ползаю под окном, судорожно шарю рукой в темноте, но чертова безделушка словно испарилась.

— А-а-а… О-о-у… Арно-о-о-о… — опять стонет Жанна, и теперь к ее голосу примешивается вторящий ей в унисон мужской хрип. Его хрип. Глухой. Звериный.

Я чувствую, что еще немного, и я потеряю сознание. Я больше не контролирую себя. Толком не отдавая себе отчета в том, что делаю, я поднимаюсь на ноги и, не прячась, бегу по лужайке в сторону темной дыры между деревьями, по пересохшему руслу ручейка, спотыкаясь о камни, вниз, и в следующий раз перевожу дыхание, только оказавшись уже на спасительной полоске пляжа.

О том, чтобы спокойно вернуться домой и в обществе циничной Венеры провести там бессонную ночь с бутылкой вина и двумя пачками сигарет, не может быть и речи! Все, что угодно, но только не это! Словно в тумане, я добираюсь до своей каменистой террасы, но не останавливаюсь, а пересекаю ее и иду дальше. Очень вовремя откуда-то выныривает пропащая луна, и, освещенные ею, скалы теперь кажутся покрытыми инеем. Пару раз я встаю, сгибаюсь пополам, держась рукой за валуны, и пытаюсь перевести дух, но вскоре опять продолжаю путь, пока не достигаю, наконец, расщелины. Передо мной открываются два варианта: спуститься вниз на наш галечный пляжик и взвыть там диким зверем, раздеться, пойти купаться, рассмешить крабов и утопиться, или подняться чуть выше по склону, туда, где начинается скалистая тропка к пещерам. Я выбираю второе и через минуту подхожу к напоминающей разверзнутую пасть каменной дыре, из которой слабо сочится свет от свечи.

Стас еще не спит. Ссутулившись над столом и замотавшись в спальный мешок, он сосредоточен на том, что пытается найти правильное место для зажатой в его руке шахматной фигуры.

Словно тень, я бесшумно захожу внутрь.

— Привет, — говорю я внезапно охрипшим голосом.

— О, господи! — Стас вздрагивает и роняет фигуру. — Ты? Что-то случилось?

— Да, — говорю я, продолжая медленно приближаться к перевернутому ящику, работающему тут столом. Обогнув его, я отодвигаю подальше шахматную доску, сажусь на колени перед Стасом и беру его острый подбородок в свои руки.

Стас хмурит брови, отчего по его бледному лицу ложатся причудливые длинные тени. Но я вижу не их, у меня перед глазами стоят те, другие тени — в ямочках посреди мерно двигающихся ягодиц. На долю секунды мне кажется, что я теряю сознание. Голова начинает кружиться, и я закрываю глаза и делаю медленный вдох. Пахнет воском и сыростью, и почему-то это отрезвляет и придает силы.

— Погоди… Дд…ддетка… Что сс…сслучилось? Что ты делаешь?.. — растерянно бормочет Стас, но я залепляю ему губы своими губами, обеими руками упираюсь ему в грудь, с силой толкаю назад и начинаю расстегивать пуговицы на рубашке.

— М-м-м… — мычит Стас, оказываясь поваленным на спину.

Но моя рука уже расправилась с рубашкой и рывками расстегивает ремень на его джинсах.

Утро застает меня на моем вечном посту на террасе. Свернувшись клубком и поджав под себя одну ногу, другой — босой, безвольно свешивающейся с кресла — я ритмично постукиваю по ножке столика. Пепельница уже (или еще?) переполнена окурками, в моей руке чашка с остывшим чаем, из которой болтается давно покоричневевший хвостик с бумажной биркой заварочного пакетика. То ли я так и не ложилась, то ли после короткого и неплодотворного сна уже вскочила, едва первые лучи скользнули на второй этаж моей одинокой, прислонившейся к скале неприступной каменной башни? Этот несущественный вопрос меня совершенно не занимает. Я превратилась в томительное, застывшее вместе со временем ожидание, которому, видимо, суждено вымотать из меня последние жилы, ибо предположить, что рыжая соблазнительница соизволит разлепить сонные глазки, выскользнуть из объятий ее нового французского принца и доковылять до дома в такую рань — решительно невозможно. Карпы лениво виляют глянцевыми боками в крошечном водоемчике, длинные утренние тени постепенно укорачиваются, окружающие террасу камни превращаются из розовых в золотые, а пара влюбленных бабочек суетится над алеющими цветками геликонии. Медленно, но верно распускает свои душные объятия пробуждающаяся от ночного забытья жара.