Почту принесли рано — Вера сунула в сумку газету и письмо от свекрови из Питера. Почитает в такси.

Письмо оказалось длинным, непривычно радушным и откровенным. Настолько откровенным, что Вера, читая его, вздрагивала, как в юности над романом Анаис Нин[47].

Лидия Робертовна писала, что Лара вступила в тот возраст, который ей близок. «Не люблю, никогда не любила младенцев — даже Герман был мне противен, я превозмогала себя, чтобы подойти, сменить пелёнку… Мой возраст — начиная со школы, когда они уже хоть что-то понимают. Лару надо учить музыке, надеюсь, ты не будешь против, если я дам ей первые уроки? Очень важно, чтобы учитель не испортил руку, а то была у нас такая Марина Леонидовна, после которой уже и не переучишь».

В Питере свекровь теперь жила отдельно от родственников, сумела купить квартиру — наверное, благодаря проданному жилью на Бажова. Она приглашала Веру приехать с Ларой на осенние каникулы и — внимание! — оставить у неё девочку до Нового года. «Будет ходить в школу в Петербурге, я договорюсь. У меня здесь полно знакомых учителей, найдём и французского преподавателя. В любом случае, два месяца ничего не решают — можно и пропустить».

Вера призадумалась. Питер — это, конечно, неплохо, но у Лидии Робертовны чисто умозрительные представления о Ларе. И пропускать школу — немыслимо, они потом в жизни не нагонят, а бабушка за всё это время научит лишь гамму играть! Но всё же — бабушка. Родной человек. А вдруг у Лары что-нибудь волшебным образом щёлкнет — и настроится? Вдруг рядом с Лидией Робертовной дурная дочкина лень возьмёт и растает, будто её и не было?

Сейчас, во втором классе, они делали уроки каждый день по два часа — и Лара всякий раз поражала мать неспособностью запоминать элементарные вещи. В телепередаче однажды говорили, что самая короткая память в природе — у белки. Так вот, белка по сравнению с Ларой — Сократ! (Кажется, это он знал каждого из двадцати тысяч афинян в лицо и по имени.)

— Как спрягается глагол avoir? — спрашивала Вера после того, как они не меньше чем триста раз проспрягали этот проклятый глагол и устно, и письменно. Лара невинно молчала, раскрашивая ногти чернильной ручкой.

— Хотя бы скажи мне, как он переводится? Что такое «авуар»?

— Шкаф? — предполагала дочь.

— Что такое глагол? — бесилась Вера.

— Часть речи, — шипела Евгения. Она сидела на диване с книгой и всякий раз невозмутимо застывала над страницами, когда к ней поворачивалась разъярённая Стенина. Лара хохотала — довольнёхонька.

— Когда мама сердится, у неё такие красные щёки! — делилась она в школе с подружками.

Сможет ли свекровь ежедневно терпеть такие выходки? К тому же Лидию Робертовну, насколько помнила Вера, не особенно интересовал презренный быт, а Лара ещё с утра первым делом выясняла, что у нас сегодня на обед и ужин? Завтрак обсуждался накануне.

«Приедем на каникулы, а там видно будет, — решила Стенина, зная, что не сможет прожить без ненаглядного и невыносимого детёныша долгих два месяца. — Сегодня же ей напишу».

Уралмашевский дом Сарматова стоял чуть в стороне от жилого квартала — будто школьник-изгой на перемене, вдали от дружных компаний. Единственный подъезд, два в равной степени вонючих лифта, грузовой и пассажирский. Вера вошла в пассажирский, он вздрогнул, как от удивления. Стенина привыкла к этому грязному лифту, к стрельбе кнопками, к пятнам на потолке и неприличным картинкам на стенах (одна была — ни дать ни взять злобная карикатура на Веру и Валечку, а для сомневающихся имелась уточняющая подпись). Шестой, седьмой, восьмой — она вышла из лифта и позвонила в дверь.

Никто не ответил.

Вера позвонила ещё раз, чувствуя смутную тревогу, — ощущение было как невесомый ветерок, щекочущий ноги там, где заканчивались чулки. Левый, кстати, начал потихоньку сползать.

Тишина.

Вера коснулась двери и чуть не упала, по выражению мамы, «вперёд себя».

Замок был открыт, а сигнализация выключена. И свет в прихожей не горел… Тревога с каждой секундой набирала баллы, как шторм.

В квартире было тихо, лишь одна из оставшихся в живых картин — «Натюрморт с гипсовым черепом и картонным стаканчиком» какого-то современного художника — производила малоприятные звуки — череп лязгал челюстями, а из картонного стакана лилась вода, как будто протекал унитаз.

Мёртвая гитаристка и мёртвые розы встретили Веру ожидаемым молчанием. На пыльном столе темнели ровные пятна — прямоугольники разных размеров.

— Валентин Аркадьевич, ну как дела? — раздался из прихожей весёлый голос Сарматова, и Вера вдруг почувствовала жалость к нему — она током пробежала от макушки до пят, как по клавишам.

— Это я, Павел, — сказала Вера. — Кажется, нас опять обокрали.

В этот момент чулок упал — и лёг на пол смирно, как верный пёс.

Месяца через три, когда Сарматов уже почти смирился с утратой икон, а Вера — с потерей Валечки, Стениным пришло письмо. Вера думала, от свекрови, но почерк на конверте был незнакомым и отправили его из Москвы. Валечка писал, что иконы он не похитил, а вернул туда, где им место, — в храм! В какой именно, не сообщил. Веру занимали не столько иконы, сколько сам Валечка — идейный вор, церковный Робин Гуд, Винченцо Перуджа с Уралмаша… Перуджа стащил «Джоконду» из Лувра, представляя акт воровства героическим действом — шедевр итальянского мастера должен принадлежать родине! Валечка вынес иконы из чужого дома, оправдываясь тем, что они должны служить предметами культа. И оба начисто забыли о том, что как Франциск Первый, так и Сарматов честно заплатили за обладание шедеврами…

Спустя годы одна из коллекционных икон появилась в храме, где служил старый приятель Копипасты, — весёлый иеромонах любил красивые вещи, знал толк в антиквариате и увещевал прихожан не целовать по возможности эту икону, так как у неё большая ценность. (Прихожане всё равно целовали, и некоторые даже — накрашенными губами.)

Веру куда больше волновало бегство Валечки — слишком уж легко он с ней расстался. В письме об этом была всего одна строчка — неприятная, со словами «пожалел», «забыть» и «грех».

Бедный Сарматов долго пребывал в тяжком горе — первые дни лежал в нём неподвижно, как в ванне. Устроил скандал охранному агентству, даже подозревал Веру — та обижалась, пока не вспомнила, при каких они познакомились обстоятельствах.

Павел Тимофеевич отвёз самые ценные экспонаты в Сейф-банк, который только что открыли в районе Втузгородка. «Точки» опустели, выцветшие пятна на обоях складывались в неизвестные письмена, пытавшиеся предупредить Веру о новой беде. Мышь дёргала крыльями, но Стенина не собиралась её слушать.

«Я ещё и от прежних бед не оправилась, — думала она, — может, не надо вываливать на меня всё разом?»

Вопрос был адресован на самый верх, но ответа не было. Было только молчание — как на поддельной картине.