из души, со всех сторон освещаемое благим усилием природы, радостное, а в чем-то и первозданное, не позволяло предаться суете, чуждой неоглядному небу. Удивительно, что и старый рыжий пес поддался весеннему воздыманию и совершенно спокойно смотрел, как иной раз едва ли не у самой его морды, отринув и малую опаску, кружили лесные птахи; пес лишь вяло помахивал хвостом и только однажды навострил уши и припал к земле, когда услышал в желтой листве берез беличье свиристенье, но и тогда сдержался…

Монах предполагал выйти к лесной поляне, взнявшейся над ближней равнинностью, обласкиваемой солнцем и в зимнюю пору, где стояло разлапистое, одиноко взросшее дерево, на нижних ветвях которого, тяжелых и суковатых, висел сладкоголосый хур улигершина, умершего в одиночестве и позабытого ближними людьми, нет, они не страдали беспамятством, и от них протягивалась тропа к предкам, но так было завещано творцу улигеров Богами: отпущенное Небом для услаждения человеческого духа к Нему, сиятельному, и притянется, но только в том случае, если не будет никем удерживаемо на земле, хотя бы и памятью. И все же кое-что остается с людьми, некий промельк, прозрачный и ясный, вдруг да и даруется человеку, страждущему путей истины, и тогда воссияется в нем, и он возгорится в неземном восторге: «Я вижу сына Неба. Я слышу его пленительный голос!» Но через мгновение-другое, подобно высверку зари, растает промельк, и уж ничего не скажет человек про то, было ли с ним это, нет ли? Скорее всего, было.

Монах вышел на лесную поляну, помедлил, глядя окрест слегка замутненными от нетерпеливого ожидания глазами, а когда увидел заветное дерево, облегченно вздохнул. Он всякий раз испытывал нетерпение, а вместе и охолаживающую в нем тревогу, когда оказывался на поляне, зажатой по краям высокоствольными соснами, точно бы опасался не услышать звенящие струны хура. Но нет… Вот и теперь до него донеслась чистая, как если бы рождена не в слабом, подверженном мирской суете, человеческом сердце, а в небесных сферах, доступных лишь высшему сознанию, мелодия.

— Я пришел, — сказал Агван-Доржи, когда мелодия смолкла.

— Я вижу, — сказал улигершин, точнее, тень его, большая, сияющая, занявшая едва ли не всю поляну.

Агван-Доржи ощутил светозарное тепло, исходящее от тени, и сказал про это, а еще сказал, что слышал, как звучит небесный хур, на нем играли святые архаты, и все в его существе точно бы обновилось.

— Мне было хорошо, — сказал Агван-Доржи. — Как никогда!

Он слегка удивился: раньше и в голову не приходило, что ему может быть хорошо или плохо; живущее про меж людей не касалось его, привыкшего определять везде середину и всю жизнь не отступавшего от этого правила. Он и теперь не дал приятному чувству полностью завладеть им, отчего сказанное не отличалось страстью, было ровно и спокойно; примерно так же он мог бы сказать и про обиды, что нередко чинились ему людьми с дурной кармой. Но про это он старался не говорить: слово, рожденное обидой, способно утомить разум и опустить во тьму неведения.

«Я слушал небесный хур и шептал слова молитвы: «О, Указующий путь, заверши круг моей жизни, как полная луна, в пятнадцатый день, наполни существо мое совершенным знанием пути и тьму неведения рассей…» И перед моими глазами вставало удивительное, сроду невиданное мной: какие-то чистым серебром блистающие горы и ослепительно белые морские волны, и покрытый зеленью лесов мраморный берег, высоко поднявшийся над сверкающей водной равнинностью, и храм на берегу, высокий и стройный. И так захотелось войти в златые врата и припасть к Трону Благодарующего! Но что-то удерживало. Нет, никто не заступил мне дороги, никто не остановил меня. Я сам понял, что не пришло еще мое время».

Да, не пришло. Но ты был удостоен чести услышать небесный хур. Высокая мелодия, войдя в твое бренное тело, подвинула его к очищению от земной пыли. Однажды окунувшись в мирскую жизнь по воле Того, Кто все видит и понимает, ты уйдешь из нее легко и свободно. Райские птицы примут тебя и вознесут на своих крылах…

— Я знаю, человек носит в своем существе все, что совершается на земле, даже если и не догадывается про это. Но отчего тогда, встречаясь со злом, он чаще не противится ему, а следует за ним? Я, проходя дорогами жизни, иной раз хотел бы сказать: «Опомнитесь, люди! Оглянитесь на себя, прочитайте в душе своей!..» Но нигде и никому не говорил так: свет от истины один, да пути к нему разные…

Агван-Доржи со вниманием посмотрел на широко раскидавшуюся по лесной поляне тень улигершина, как бы желая услышать что-то в утверждение собственной мысли, но ничего не услышал, а тень, столь яркая до сего момента, начала сужаться, съеживаться, тускнеть, потом и вовсе исчезла. И вот, когда она исчезла, заиграли струны хура, на таежное дремотье пролилась чарующая мелодия, мало в чем уступающая той, небесной. Агван-Доржи вплотную приблизился к дереву, на ветвях которого висел хур, и долго пребывал в трепетном недвижении. Сюда же подтянулся и старый пес, он до сей поры, запамятовав, что силы уже не те, выйдя из сонного полузабытья, носился по лесной поляне, все выискивал, вынюхивал, правда, с неохотой, скорее, по укоренившейся привычке. Пес смотрел на хозяина и ощущал душевное напряжение, идущее от него, и не понимал, отчего это, и досадовал, иной раз принимался разгребать лапами бугристую, обильно придавленную прошлогодними травами, землю, надеясь, что хозяин обратит на него внимание, и они пойдут дальше. Но тот, кажется, совершенно запамятовал про своего четвероногого друга. Впрочем, пес недолго недоумевал, привык к неожиданностям, на которые монах горазд был. Сам-то он ничего не слышал, хотя и видел висящий на дереве хур, приметил даже и то, как слегка поржавевшие, но все еще туго натянутые струны вздрагивали, точно бы кто-то невидимый прикасался к ним. А потом колебание в струнах прекратилось, и Агван-Доржи стронулся с места и пошел к зеленовато-синей стене леса, пес побежал за ним. Тропа уцепилась за забереги каменистой горной речки, прыгающей по камням, по неровному дну сновали стайки бледно-чешуйчатых рыбок, и пес на какое-то время задерживался, следя за рыбками, иной раз бил тяжелой лапой по весело журчащей воде, точно бы норовя оглушить иную из них. Это были пустые хлопоты, и, сообразив, что так он ничего не добьется, пес срывался с места и через минуту-другую догонял хозяина, но только за тем, чтобы снова отстать. В конце концов, он уморился и, приноровясь к хозяйскому шагу, пошел, лениво переваливаясь с боку на бок и