И когда поезд остановился в Гатуне, я был ошеломлен: я снова оказался в Форте-Ли, заброшенный на двадцать пять лет назад, когда со смесью страха и восторга разглядывал военные постройки, чахлые деревья на красной почве, море алых цветов, желтые школьные автобусы, ряд старых «фордов» на стоянке, церковь, молодых солдат, которые выглядели потерянно вне строя, и пыль, оседавшую под жарким солнцем. Два мира встретились: это была самая что ни на есть Вирджиния середины пятидесятых, и запах был так силен, а память так ясна, что я подумал: «Следующая остановка будет Петербург!»

Дальше был Маунт-Хоуп, но Маунт-Хоуп оказался продолжением все того же наваждения. Со мной такое бывает нечасто: забраться в такую даль и с такой легкостью открыть кусок воспоминаний, совершенно потерянный когда-то. И, как во всех воспоминаниях, была какая-то одна особенно четкая деталь, как табличка с именем Уайт. Как же стар и тесен наш мир, и как легко я поддаюсь его иллюзиям!

Наваждение не покидало меня до самого Колона. Его кричащие противоречия буквально резали глаз. Он был колониален в самом откровенном смысле: уродливые многоквартирные дома по одну сторону железнодорожного полотна, пока мы проезжали кварталы аборигенов. И имперский военный городок по другую сторону полотна: идеально симметричные постройки, яхт-клуб, офицерское собрание, особняки, утопающие в цветах. Здесь правители, там управляемые. Это был самый старый вид колониализма, когда вы с первого взгляда понимаете, что находитесь в колонии, причем в колонии американской, в отличие от внешнего демократизма современных мультинациональных корпораций.

Многоквартирные дома походили на те, что я уже видел в Панаме. Их облезлые стены с потеками ржавчины вполне могли принадлежать домам во Французском квартале в Новом Орлеане или в старых районах Сингапура. Если Гатун и большая часть поселений на территории Зоны напоминали Форт-Ли, Вирджиния середины пятидесятых, все за границами Зоны можно было принять за коммерческие кварталы довоенного Сингапура: шумный и вонючий базар и уличные торговцы, которые тоже были в основном индийцами и китайцами.

Мне объяснили, что индийцы попали в Зону, завербовавшись у себя дома на строительство железной дороги. Теперь это уже трудно было проверить: рабочие они и есть рабочие, им не предоставляют права голоса на страницах исторических трактатов. В них сказано только, что в строительстве канала участвовали выходцы из семидесяти девяти стран мира — и одной из них вполне могла оказаться Индия. Правда, в Колоне я почему-то не нашел ни одного индийца, попавшего сюда таким образом. Мистер Гулчанд был вполне типичным представителем своей расы. Он был родом из Синдха и исповедовал индуизм — его лавку украшал цветной портрет Махатмы. После разделения Индии Синдх оказался на территории Пакистана, и в страхе перед исламскими властями мистер Гулчанд уехал в Бомбей. Это не была его родина, но, по крайней мере, Индия. Он занялся экспортом-импортом — по большей части с Филиппинами. Он побывал на Филиппинах. И ему там так понравилось, что в шестидесятых он перенес туда весь свой бизнес. Из-за вьетнамской войны Филиппины испытали недолговременный бум. И бизнес мистера Гулчанда процветал. Его переезд, с одной стороны, избавил его от английского влияния, а с другой — позволил близко познакомиться с американцами. И к тому же он научился говорить по-испански. Теперь он жил далеко от родины. И только Тихий океан отделял его от рынка в Колоне и обещания новых прибылей в Панаме. А там снова рост экспорта-импорта за счет связей с Центральной Америкой и город, почитаемый всей Латинской Америкой как столица мира: Майами. Он живет в Колоне уже пять лет. Он терпеть не может это место. Он тоскует по понятной ему неразберихе Бомбея — такой знакомой и родной анархии.

— В бизнесе полный застой, — утверждал мистер Гулчанд. Он винил в этом предстоящую передачу канала. История старая как мир: колония рушится, торговля стоит, белые бегут, цены падают. «Я не могу все здесь бросить».

А что он думает о Колоне?

— Жестокий город, — сказал мистер Гулчанд. — Военный.

Он посоветовал мне не носить на руке часы. Я обещал. Позднее в поисках почтового отделения я спросил дорогу у какого-то черного.

— Я вам покажу, куда идти, — сказал он. — Но вот это, — и он постучал по моим часам, — вы либо снимите, либо потеряете.

И я счел за благо их снять.

Вывески на магазинах были вполне предсказуемы: «Распродажа! Приходите все!», «Ликвидация склада», «Распродажа перед закрытием!».

«Я не знаю, что с нами будет», — сказал мистер Рейсс, управляющий похоронным бюро, в ответ на вопрос о последствиях передачи канала. Но, судя по этим вот вывескам в Колоне, решение будет скоро ратифицировано, и магазины опустеют.

Я поинтересовался еще у одного индийца, что он будет делать в случае передачи.

— Искать новые пути, — ответил он. — Новые страны.

Индийцы обвиняли черных в грубости; черные считали индийцев ворами. Правда, черные не отрицали, что кое-кто из них тоже может быть вором. Но обвиняли во всем молодежь, растаманов и безработных. Но в Колоне все как один выглядели безработными, даже хозяева лавок, и ни одного покупателя! Но если в бизнесе царил застой — а по мне, именно так это и выглядело, — то ничего удивительного в этом не было. Достаточно было взглянуть на предлагаемый товар: японские трубки такого вида, будто из них можно было лишь пускать мыльные пузыри; дорогие радиоприемники и до смешного навороченные видеокамеры; обеденные сервизы на двадцать четыре персоны и пурпурные диваны; кожаные ожерелья, пластиковые кимоно и выкидные ножи; и еще чучела крокодилов восьми размеров. Самый маленький стоил два доллара, самый большой (почти полтора метра) — шестьдесят пять Чучело броненосца за тридцать пять долларов и даже чучело жабы, похожее на шарик с лапками, — всего за доллар. И еще всякое барахло: ножи для разрезания бумаги, ониксовые яйца, корзинки для печенья и колоды карт — вот чем торговали все эти индийцы. Кому все это могло понадобиться?

— Дело не в товаре, — заверил меня один из индийцев, — а в покупателях. Они не приходят.

Я хотел пить. Я зашел в бар и попросил пива. Рядом стоял панамский полицейский, нажимавший кнопки музыкального автомата. Миг — и бар заполнили звуки «Staying Alive». Затем он обратился ко мне и сказал:

— Здесь небезопасно.

Я отправился во французский музей восковых фигур. Выставленные в витрине окровавленная голова Христа и распятый мученик позволили мне предположить, что экспозиция посвящена божественным темам. Внутри мне показалось, что я попал в анатомический театр. Ряды выполненных из воска уродливых зародышей, половых органов, сиамских близнецов, прокаженных, сифилитиков и целая секция, посвященная кесареву сечению. «Узнайте правду о превращении мужчины в женщину!» — призывал заголовок брошюры. Это относилось к пожелтевшей от времени фигуре гермафродита. «Посмотрите на рак печени, сердца и других органов! Посмотрите на чудо рождения!» Далее в брошюре указывалось, что музей восковых фигур был открыт для финансирования панамского Красного Креста.

Задумай я остановиться в Колоне, мне пришлось бы выбирать между хаосом и опасностью бедных кварталов и чопорной стерильностью Зоны. Я выбрал легкий путь бегства, купил билет и отбыл обратно в Панаму в 5:15. Едва мы отъехали от вокзала, небо потемнело, и полил дождь. Это была Центральная Америка, где дождь может начаться в любую минуту. В пятидесяти милях отсюда, на Тихом океане, наступил сухой сезон: там не будет дождя целых шесть недель. Перешеек был совсем узким, однако побережья различались так же сильно, как лежащие по разные стороны от него два континента. Дождь был сильным и затопил поля, воды канала почернели и рябили от ветра, струи воды хлестали по крыше и окнам вагона. Едва начался дождь, пассажиры закрыли все окна, и теперь мы все обливались потом, как в парилке.