нею в Харькове, и так же повел себя Ларион. Мне надо только радоваться. Разве не я увлек его на наш путь? Правда, сердце Лариона, истерзанное войной, уже готово было к этому. Но почему печаль забивает эту радость? Что предчувствует моя душа, если она способна что-нибудь предчувствовать? И печаль, охватившая меня, когда прощался с Ларионом, стала еще пронзительней, когда переехали мы через Тису. Ведь я так хотел, чтобы мы с Ларионом стали вместе на берегу и взглянули в ее воды. А, полно тебе, хватит, печаль непонятная! Не мучь меня, не тревожь мою дорогу. Сердце, переведись на другую ноту. Ведь к народу едешь, слово говорить. А вон уже и Замковая гора поднялась над Хустом, а там скоро и Тячев!

Прежде всего я должен попасть в свои родные места. Пока люди не начали еще праздновать пасху, в селах назначены были выборы сельских Советов. А на этих собраниях и моему слову место найдется. Думай, вспоминай, чему тебя учили в Будапеште. Должен разъяснить людям, что делается в мире и почему сейчас надо поскорей создавать свою Красную Армию, чтобы революция не погасла, чтоб свобода жила.

И вспоминаю молоденького нашего Юрия Калиныча, с которым мы были вместе во втором пехотном австро-венгерском полку и с которым сдались в 1915 году в русский плен. Потом пути наши разошлись. Я не знал, как сложилась судьба Калиныча, в какие лагеря для военнопленных его закинули. Про него я знал только, что он был сын рабочего, что жил с отцом в Ужгороде, работал где придется, а когда закончил учительскую семинарию, учительствовал в горном селе Латирка на Воловетчине, откуда его и утащила к себе война.

Калиныч всегда находил для солдатского сердца родное и нужное слово. Его слово и повело нас пойти за ним и не воевать против русских братьев.

Кого я ни расспрашивал из австрийских военнопленных, что прибывали из других лагерей в Никитовку, не приходилось ли им встретить где-нибудь такого офицерика — Юрия Калиныча, никто мне толком ничего не сказал. И вот уже перед самым нашим отъездом из Будапешта я слушаю его лекцию. Смотрю и глазам не верю: Калиныч! Живой, говорит с нами, улыбается так, как только он умел. После его лекции поздоровались мы с мим, разговорились. Оказывается, он вернулся из России в свои края, как и Бела Кун и другие венгерские коммунисты. Был в первые дни революции на Мукачевщине, а теперь вот заглянул по делу в Будапешт и вот уже просвещает агитаторов, едущих в Закарпатье.

— Поезжай, Юрко, в наши Карпаты, засветишь там своим разумом и сердцем то, что сам понял о нашей коммунистической правде. Я тоже скоро туда поверну. Очень радостно мне видеть тебя при нашем деле. Желаю тебе хорошей работы.

И вот теперь я вспоминаю, о чем говорил Калиныч. От этих воспоминаний моя печаль переходит в гнев. Да, да, в гнев на пана Вильсона, на Клемансо, на хищную пани Антанту, что, виляя то так, то этак и ласково усмехаясь, нацелилась творить свое подлое дело. Я уже хорошо понял, что она такое. Повтыкала в свои локоны, в свои кудри крашеные павлиньи перья и всякие прочие красоты, выставила на люди свою искусственную улыбку со сжатыми губами, а за ними держит наготове тигриные зубы.

К примеру, на востоке Европы такими зубами будет Польша, Румыния, Чехия — они только и ждут сигнала от своих папаш Вильсона и Клемансо. А те только и стараются, чтобы эти их псы бросились кто на красную Венгрию, а кто на Украину, на большевизм в России. И Румыния уже ворвалась в венгерские земли, а Польша готовит армию Галера. Сперва она будет расправляться с теми украинцами в Галичине, которым захотелось Украины, а там пойдет и дальше.

Кто-то фантазировал — все такие, как Голубович, Петрушевич, как Петлюра, — что Антанта поможет им Украину создать.

Но тот, кто дошел своим разумом до ее потайных дум и стремлений, тот понимает, что Антанте при ее дальнем прицеле Украина — словно кость в горле.

Калиныч нам про эти украинские дела подробно разъяснил. Но чего же по-настоящему хотела эта Антанта? Что ей было нужно?

Я отгонял свою печаль тем, что еще и еще раз обдумывал рассказанное Калинычем о мировых делах, одевал эти мысли в свои слова. Ведь скоро и сам стану перед народом и надо будет мне то же самое людям втолковывать.

Уленька моя дорогая! Слышала бы ты, как я уже могу про высокую политику говорить. Послушай, послушай, ласточка, где бы ты ни была. Потому что разделяющее нас пространство не существует для моего сердца. Ну? Как у меня получается?

Продолжаю.

Германия — эта крокодилья голова — давно уже рвалась в Азию. Туда тянули ее торговля и жадность. И Антанте очень важно было ее туда не пустить. И это могла сделать только великая неделимая Россия.

Слышишь, Уленька, как оно получается? Да что тебе это слушать, если ты, наверно, об этом давно уже все знаешь. Но послушай все-таки, ласточка, как об этом Юрко Бочар скажет, та самая «культурная темнота», как ты меня когда-то называла.

Ну вот. Всем это видно уже, что Германия сунула свой нос в украинские дела. Кто-кто, но Антанта хорошо понимает, что Германия выдумала Украину для себя, когда поддерживала украинское панство. Германии эта Украина ого как на руку, ведь с нею на своем пути к восточным рынкам она легко расквиталась бы. Слышали, что она сделала с Центральной радой? А уж как та ей руки целовала: приходи, приходи на нашу землю, беленькая Лореляй!

А Германия, что думаете, станет ждать? Пришла. И что она, что сделала с этой надднепровской угодливой панной? Дала ей своим остро подкованным сапогом по тому самому месту, и готово. Так дала, что панне больше и не вернуться.

Разве Антанта не знала, что так будет? И сама она так бы поступила. Вот и захотелось ей самой поиграть этими украинскими делами: «Германия такая, Германия сякая, обманула вас с Украиной, а мы готовы выслушать ваши нужды».

И Антанта начинает принимать всяких галицких глупых гешефтмахеров, которые надеются, что она сделает им самостийную Украину. Словно псы, ползают перед нею, послали на Украину свое так называемое сечевое воинство, своих «сечевых стрельцов», чтобы и они на большевизм свои винтовки наставляли. Он, он самый страшный для них враг. Потому и сошлись вместе дороги украинского панства и Антанты.

Да разве не сойдутся пути галицких гешефтмахеров, бегающих перед Антантой на четвереньках, с дорогами польского