товарищей и тут же с ним вернулся, подмигивая Анне.

– Мы ничего не знаем о Франке, – сказал он. – Одно только то, в чём мы уверены, за что ручаемся, – что жив.

– Как это? Значит, что-то знаете? Говорите!

– Мы знаем, что он жив! – добавил другой, и, отступив на шаг, шепнул на ухо Анне: – Забрали его в цитадель. По-правде говоря, он ранен, у него прострелена нога… но кажется, что не опасно… теперь его освободят, это точно. Отведи, пани, отсюда мать, нужно её приготовить.

Губы Анны судорожно задрожали, она взяла старушку под руку и вывела почти силой. Снова они должны были протиснуться через стоящую стражу и, поймав запоздавшую дрожку, вернулись в Старый Город.

На протяжении всего пути Анна молча думала, что предпринять: сказать матери, или скрыть то, что ей шепнул на ухо незнакомый мужчина. Она чувствовала, что одна заняться Франком не сможет, что только матери может быть разрешено ходить и просить за него. Посадив Ендреёву, дрожащую и заплаканную, на стул, Анна припала к её коленям как ребёнок.

– Дорогая пани! – сказала она. – Мужества! Мужества! И нам, женщинам, оно теперь нужно и мы не избавлены от жертвы. Франек жив!

– А где он? Где?

– Он, возможно, легко ранен; но говорят, что его схватили русские и отвезли в цитадель.

– А, великий Боже! – крикнула Ендреёва. – Они его там добьют!

– Нет! В эти минуты стыд… Божье чудо в людях без срама… охватило их; через эти жертвы мы победители; в городе не они, а Городская Делегация господствует и правит; власть в их руках. Завтра пойдёте к ним и они вам освободят сына.

Старуха молчала, шепча какую-то молитву.

– Лягте, отдохните! Франек своей кровью выплатил долг отчизне, завтра его отберём. Простите, что в такие минуты ухожу; но отец… я должна домой возвращаться.

– О, иди, дитя моё! Иди! Я не засну, молиться буду. Франек жив! Но это ещё милость Божья!

Как можно спешней Анна побежала к отцу; там ждала её настоящая буря. Чапинский, испуганный, раздражённый, гневался одновременно на русских и на дочку, которая его покинула; догадался обо всём, страшно бранился, дожидаясь её возвращения. Едва она показалась в дверях, он напал на неё, воспламенённый гневом.

– Вот как! Об отце ради каких-то любовников патриотов забываешь! Милая дочка! Среди опасностей первая мысль о каких-то там сопляках, а ты, старик, умирай в углу! Не узнаю своей дочери!

– Дорогой отец! – ответила с покорностью Анна. – Я никуда не ходила, кроме как туда, куда звал долг утешить страждущих; я не видела никого, можешь быть спокойным.

– Но я… я тут один! А ты носишься как непоседа по свету… ночью.

Он хотел ругаться и к этому был приготовлен. Но взгляд на Анну, серьёзную, спокойную, сильную своей невинностью, разоружил его; он всё тише бормотал, всё невыразительней ворчал; наконец, надувшись, перестал.

Анна поцеловала его в руку.

– Отец, – сказала она, – иди, ляг; и тебе день этот, должно быть, много стоил. Завтра, может, утро встанет более ясное для нас всех. Мы удержали поле боя; наше собственное городское правительство, выбранное нами, заседает в Ресурсе; русские встревожены своим преступлением.

– Засада! – воскликнул старик. – Вы им верите? У невольников никогда не бывает человеческого чувства. Они слабые, может, сегодня. Ждут сил побольше и делают вид раскаяния… Увидите!

* * *

Назавтра во всём городе, который охраняли уже не российские патрули, но стражи академической и школьной молодёжи, царил беспримерный порядок; войска на время как бы перестали вмешиваться в дела народа. Приказы выходили из Ресурса, где заседала Городская Делегация. Объявили, что торжественные похороны жертв, павших 27 февраля, состоятся 2 марта. Правительство и на это согласилось. Было это второй великой победой.

Спешили к императору с коллективным письмом, которое образовалось ночью и уже начинало подписываться. Все были заинтересованы в погребении; толпы окружили Европейский отель, где ещё покоились тела убитых. Движение умов было неслыханным, возбуждённость чувств огромная, беспримерная. Таких минут, какие наступили после 27 февраля, никакое перо описать не в состоянии; это экстазы народов, в которых они вырастают. Правительство это чувствовало и отступило перед нерушимым чувством силы, которой бы сломить не мог. На улицах царил мир, но в то же время чрезвычайная деятельность; по ним пролетала разгорячённая молодёжь, торжествующая, но серьёзная и уверенная в себе. Порядок делали дети, старшие слушали. Эта новая власть, войском и исполнительной силой которой был отряд едва взрослых мальчиков, так была уважаема, точно распоряжалась бесчисленными полками.

Едва светало, Ендреёва не могла удержаться дома. Сопровождать армию ей было нельзя; потащилась в Ресурс одна.

Это здание изменилось на столицу власти, но власти без всяких признаков, какие её обычно сопровождают, выбором вышедшей из народа и исполняющей свою миссию как святую и тяжёлую обязанность. Старая торговка овощами легко пробилась в залу, в которой несколько измученных бессонной ночью человек сидело у стола: клирик, еврей, купец, обыватель.

– Паны, спасайте! – крикнула она от порога с акцентом сердца, наименее красноречивым, вместе с болью приходящим. – Похороните умерших, спасайте живых! Это ещё очень срочно. Отдайте мне сына, отдайте мне сына!

– Что стало с вашим сыном? – спросил клирик.

– А, пане, послушай! Ты капеллан… Эти паны, может, есть отцами, поймут… У меня один, единственный сын. На Старом Городе его ранил жандарм. Тяжело раненый, он потерял много крови; а вчера сорвался с ложа на выстрелы; полетел и был ранен второй раз. Я не знаю… люди говорят, что его потащили в цитадель. Два раза раненый, разве нужно его сажать в тюрьму? Разве он ещё для них страшен? Паны, освободите его! Освободите!

Все собравшиеся обступили плачущую мать, принимая горячо к сердцу её просьбу. Тут же записали фамилию.

– Иди, пани, – сказал духовный, – иди и будь спокойна; сына вашего выпросим, освободим; дайте только нам на это немного времени.

– Господа, но каждая минута неопределённости для меня это смерть, это пытка!

– Будьте уверены, – сказал другой, – что будем стараться щадить вас каждую минуту. Сделаем всё, что в наших силах. Увы! Сила эта невелика!

– Как это, невелика, вы говорите?! – прервала Ендреёва. – Поддержанные пятью трупами, вы сильны как смерть и мученичество!

Люди поглядели друг на друга и замолчали. Старая, простая женщина из-за своей поэтичной речи показалась вдохновлённой героиней, они склонили перед ней головы.

Но тут же подошли другие дела. Люди проходили, толпа наполняла залы, не было времени на разговоры. Ендреёва поплакала и, подкреплённая словом клирика, медленно ушла.

Она сама не знала, куда направиться. Домой? Там невыносимая пустота, он в цитадели. Её глаза и душа обратились к этому месту, но уже