С того места за кулисами, где я расположился, было исключительно удобно обозревать публику, выискивая в ней безропотных мистера и миссис Мини; но их в зале не было. Зато я неожиданно обнаружил злобного мистера Моррисона, трусливого почтаря, — глаза стреляют во все стороны, а руки на коленях судорожно сжимаются, словно стискивая чье-то горло. Во взгляде человека, пришедшего поглядеть на то, Что Могло Бы Быть, обычно сочетаются тоска и жажда крови; свались Оуэн окончательно от своей лихорадки, мистер Моррисон, казалось, тут же заменит его на сцене.

Зал заполнился до отказа; к своему удивлению, я увидел многих, кто уже приходил на представления раньше. Преподобный мистер Меррил, например, пришел то ли во второй, то ли даже в третий раз! Он всегда приходил на генеральные репетиции и часто на следующие за ними представления. Он говорил Дэну, что ему нравится наблюдать, как актеры «вживаются» в свои роли. Как священнику, мистеру Меррилу «Рождественская песнь» наверняка была близка: проникновенная художественная трактовка обращения в веру — не только проповедь христианского милосердия, но и яркий пример человеческого смирения перед миром божественного. Однако мне так и не удалось обнаружить среди зрителей викария Виггина, да и Розу я вряд ли бы увидел, — подозреваю, что им и так до следующего Рождества хватило впечатлений от божественного в интерпретации Оуэна Мини.

Льюиса Меррила, навеки окруженного облаком болезненной меланхолии, исходящим от жены, сегодня окружали еще и их неблагополучные дети. Часто буйные, почти всегда непослушные, одинаково угрюмые, младшие Меррилы всячески выражали свое неудовольствие от того, что их притащили на какую-то любительскую постановку. Долговязый парень — пресловутый кладбищенский вандал — вытянул ноги поперек центрального прохода, не смущаясь тем, что подвергал опасности всех пожилых, немощных и неосмотрительных. Средний ребенок, девочка с грубой короткой стрижкой, что в сочетании с коренастым нескладным телом придавало ей сходство с мальчишкой, громко чавкала жвачкой и пускала пузыри. Она так низко сползла в своем кресле, что ее коленки явно угрожали затылку несчастного впереди нее. Это был кроткий пухлый мужчина средних лет — он преподавал в Грейвсендской академии то ли физику, то ли химию. Когда он наконец развернулся в своем кресле, намереваясь укоризненно смерить девчонку своим ученым взглядом, та выдула из жевательной резинки огромный пузырь, который громко лопнул у него перед носом. Третий, самый маленький ребенок неопределенного пола, ползал под сиденьями, хватая за лодыжки недоумевающих театралов и чем дальше, тем больше измазываясь в золе, песке и прочей грязи, которую зрители нанесли на подошвах своей зимней обуви.

Безобразное поведение детей миссис Меррил терпела молча. Хотя это, очевидно, доставляло ей немалые страдания, она оставалась безропотной — поскольку страдания ей доставляло почти все, она, видимо, считала несправедливым как-то выделять детей. Мистер Меррил глядел как завороженный на середину сцены, в то место, где смыкаются половинки занавеса, будто верил, что, сосредоточив всю свою волю в пристальном взгляде, он раздвинет занавес силой мысли. Почему же тогда у него на лице появилось такое удивление, когда занавес наконец распахнулся?

А почему я так удивился, когда публика аплодисментами приветствовала старого Скруджа в его конторе? Пьеса начиналась этим каждый вечер, но лишь в канун Рождества мне пришло в голову: ведь многие из нынешних зрителей наверняка сидели в тот солнечный день на открытой трибуне бейсбольного стадиона, аплодируя (или приготовившись зааплодировать) силе удара Оуэна Мини по мячу.

Да, вот он, в зале, толстый мистер Чикеринг, чья спортивная куртка уберегла меня — не дав вблизи увидеть результат смертельного удара. А вот и инспектор полиции Пайк: как всегда, расположился у дверей и с подозрением оглядывает то сцену, то публику, будто допуская, что преступник вполне мог пронести украденный бейсбольный мяч с собой на спектакль!

— «Да будь моя воля, — с негодованием произносил со сцены мистер Фиш, — я бы такого олуха, который бегает и кричит «Веселые святки!», «Веселые святки!» — сварил живьем вместе с начинкой для святочного пудинга, а в могилу ему вогнал кол из остролиста».

Я видел, как мистер Моррисон шевелит губами, беззвучно произнося каждое слово, — поскольку у Духа Будущих Святок была роль без речей, мистер Моррисон выучил наизусть все до единой реплики Скруджа. Интересно, а он-то что думал о том неудачно посланном мяче, который у всех на глазах сбил мою маму с ног? Сидел ли он на трибуне, когда мистер Чикеринг ради приличия сложил вместе мамины разъехавшиеся колени?

Как раз за мгновение до того, как Оуэн ударил битой по мячу, моя мама заметила кого-то на открытой трибуне; если я правильно помню, за мгновение до того, как в маму попал мяч, она приветственно взмахнула рукой. Кому же? Уж конечно не мистеру Моррисону. Его мерзкое присутствие совсем не располагает к непринужденным приветствиям вроде взмаха рукой — этот озлобленный письмоносец не вызывал желания даже кивнуть ему мимоходом.

И все же: кем был этот Кто-То, кому махнула рукой моя мама, чье лицо она увидела последним в своей жизни, — кто-то, кого она заметила в толпе, кто-то, кого она узнала и на кого смотрела, когда глаза ее закрылись в последний раз? Я с содроганием попытался представить себе, кто бы это мог быть — если не бабушка, если не Дэн…

— «Я ношу цепь, которую сам сковал себе при жизни», — говорил Скруджу Призрак Марли. Сосредоточив все свое внимание на зрителях, я знал, что происходит на сцене, благодаря одному только позвякиванию цепей на Призраке Марли.

— «Забота о ближнем — вот что должно было стать моим делом. Общественное благо — вот к чему я должен был стремиться. Милосердие, сострадание, щедрость — вот на что должен был я направить свою деятельность. А занятия коммерцией — это лишь капля воды в безбрежном океане предначертанных мне дел!»

И тут я вздрогнул от мысли: что, если на той трибуне сидел мой отец? Что, если это моему отцу она махнула рукой за мгновение до того, как погибла? Совершенно не представляя, что помогло бы мне узнать его, я начал прощупывать взглядом лица зрителей одно за другим с первого ряда, слева направо. С моего наблюдательного пункта за кулисами лица зрителей выглядели почти одинаковыми в своей неподвижности и напряженном внимании, обращенном не на меня; многие из них были незнакомые и — особенно те, что в задних рядах, — маленькие, как лица игроков на бейсбольных карточках.

Искать среди них было пустой затеей; но именно там и тогда я начал кое-что вспоминать. Наблюдая из-за кулис за праздничными лицами грейвсендцев, я понемногу мысленно заполнял скамейки открытой трибуны бейсбольного стадиона. Просматривая ряд за рядом, я сумел вспомнить нескольких поклонников бейсбола, присутствовавших на игре в тот летний день. Миссис Кенмор, жена мясника, и их хилый ревматический сын Донни, которому не разрешали играть в бейсбол, — они ходили смотреть все игры. Сегодня они пришли на «Рождественскую песнь» посмотреть, как мистер Кенмор зарубит роль Духа Нынешних Святок. Но сейчас я словно наяву видел их в летних рубашках с короткими рукавами, с одинаково обожженными солнцем носами — они никогда не поднимались на трибуну высоко, потому что мистер Кенмор боялся, как бы его вертлявый Донни не провалился между рейками ограждения.