Дигби наблюдает, как будто это не его тело. Руни с помощью щипцов и скальпеля приподнимает треугольные лоскуты с обоих углов, подрезая кожу. А потом перемещает их, разворачивая нижний клин вверх, а верхний вниз и пришивая их на место. стала , образовав в шраме провисший участок. Дигби видит, как его пальцы уже выпрямляются.

— Вуаля! — удовлетворенно констатирует Руни, стягивая перчатки. — Знак Зорро!

Каждое утро и каждый вечер Руни работает над расслаблением правого запястья пациента, устраивая мучительные сеансы массажа, после которых Дигби обливается потом. Шведу, кажется, нравится, что можно поболтать с гостем, даже если беседы больше похожи на монологи. Однажды вечером Руни входит в дом с пепельно-серым лицом и, прижимая правую руку к груди, приваливается к дверному косяку. Дигби бросается навстречу, но Руни отмахивается:

— Мне просто нужно отдышаться… У меня бывает… иногда дискомфорт в груди. Когда в жару поднимаюсь от клиники к дому. Это проходит.

И правда прошло.

Через десять дней после прибытия Дигби в «Сент-Бриджет» Руни объявляет:

— Сегодня вечером без ужина, Дигби. Завтра оперируем вашу правую руку. На этот раз мы вас усыпим.

Дигби пришел в восторг, услышав, что именно придумал Руни.

Как только эфир начинает действовать, Руни готовит и дезинфицирует правую руку Дигби и то же самое делает с кожей на левой половине его груди. С помощью скальпеля и хирургических щипчиков он тщательно и аккуратно обрабатывает тыльную сторону кисти, удаляя пересаженные Дигби графты и остатки шрама.

— Совсем неплохо, дружище, — бормочет Руни. — Твои графты немножко помогли. Без них связки уже превратились бы в цемент. Но сейчас их просто заглушают сорняки.

Потребовалось больше часа, чтобы очистить поверхность от запястья до суставов пальцев, открыв кровоточащее поле с голыми, но свободно двигающимися связками. Скрюченное запястье распрямляется, когда Руни прижимает его книзу.

Руни помещает правую руку Дигби ладонью вниз на левой стороне его груди. Потом обводит контур ладони хирургической ручкой, глубоко заводя кончик между растопыренными пальцами.

Отложив руку, накрытую стерильными салфетками, он делает вертикальный разрез с левой стороны грудины, соответствующий запястью на контуре руки. Через этот разрез он прокладывает туннель под кожей, вставляя и раздвигая лезвия закрытых ножниц, пока не образуется карман достаточно широкий, чтобы в него могла войти рука Дигби. Затем, используя чернильный контур руки в качестве ориентира, он делает на груди пять разрезов, соответствующих основанию каждого пальца. Потом сует оголенную руку Дигби в только что созданный им кожаный карман, вытаскивая каждый палец через колотый разрез. Теперь рука Дигби спрятана под кожаным мешочком у него на груди, наружу торчат только здоровые пальцы, как из митенки. Мой юный Бонапарт, улыбается Руни. Он накладывает гипсовую повязку от плеча до локтя и вокруг туловища, обеспечивая полную неподвижность.

Назавтра еще слабый Дигби неуверенной походкой бродит по двору, рука его заперта в собственном сумчатом кармане, а локоть, залепленный гипсом, вывернут наружу. Когда он проходит мимо столярной мастерской, все работы останавливаются. Пациенты, заметив его, высыпают наружу, и их кривые улыбки и качающиеся головы говорят: Мы уже видели этот трюк раньше. Но Дигби-то не видел. Ни в одном учебнике такого не было. Его приглашают внутрь; тараторя на малаялам, его еле ковыляющая свита показывает гостю токарный станок, дрель, пилу и пока не покрытые лаком стул и стол, изготовленные в их мастерской; они выставляют руки и ноги, демонстрируя работу Руни на их собственной плоти. Дигби потрясен таким великодушным приемом. И ведь это вовсе не из почтения к его профессии, потому что у него больше нет таковой. Может, потому что он гость Руни? Потому что белый? Нет, потому что он один из них, раненый, искалеченный и обезображенный. И они хотят, чтобы он убедился в их полноценности и полезности, даже если мир в них более не нуждается. Мимикой и жестами левой руки Дигби выражает свое благоговение, свое восхищение. Их покрытые шрамами перекошенные лица, их застывшие уродливые конечности ошеломляют его, он задумывается над собственным положением. И задается вопросом: избежал ли он своей судьбы или нашел ее?

В течение нескольких следующих дней Дигби справляется с задачей, на которую прежде не мог решиться, — он пишет письмо Онорин, вкладывая туда записки для Мутху и Рави. Печатать левой рукой — сущая ерунда по сравнению с поиском слов, выражающих его раскаяние.

Через двадцать дней после первой операции Руни решает, что у кровеносных сосудов в коже было уже достаточно времени, чтобы пустить корни в саду оголенной руки Дигби. Погрузив пациента в эфирный наркоз, Руни надрезает кожу вокруг зафиксированной кисти руки, высвобождая ее, теперь щеголяющую новым, немного отечным кожным покровом. Рану, оставшуюся на груди Дигби, он покрывает тончайшими лоскутами кожи, снятыми с его же бока. В отличие от крошечных графтов, которыми пытался решить проблему сам Дигби, эти длинные тонкие полоски не съежатся и не пропадут, заполняя прямоугольный дефект на груди.

Дигби просыпается с рвотой после наркоза. Лицо, склоняющееся над ним, теплая рука, поддерживающая голову, и голос — все такое знакомое. Ему кажется, что все это снится. Бок жжет от боли, но он чувствует, что правая рука выбралась из заточения. И вновь проваливается в сон. Когда Дигби полностью приходит в себя, уже темно. На него ласково смотрит Онорин. Левой рукой он касается ее лица — убедиться, что она настоящая. А потом в уши текут струйки слез, а он и не знал, что умеет плакать. Дигби закрывает глаза — слишком стыдно смотреть на Онорин.

— Ну будет, будет. Тшш, перестань. Посмотри на меня! Все хорошо, милок. Все хорошо. — Она прижимает его голову к груди, успокаивая. — А теперь, Дигби, давай-ка пойдем к Руни, с ногами у тебя все в порядке. А потом опять ляжешь поспать. У нас много времени, чтобы наверстать упущенное.

Утром Дигби мутит, но он чувствует себя отдохнувшим. От вида правой руки, покрытой новым кожным покровом, захватывает дух, и даже острая боль на груди и боку становится вполне терпимой.

— А, мы проснулись, да? — Онорин входит с подносом. — Хорошо себя чувствуем, милок?