Джордж остановился на лестнице. Фрэнсис помогла ему снять пальто.

— Сними сразу же ботинки, — сказала она, — они наверняка совершенно промокли от снега. Тебе ни в коем случае нельзя простужаться.

Джордж послушно сел на нижнюю ступеньку и окоченевшими руками стал пытаться снять ботинки. Фрэнсис собиралась стянуть с рук перчатки, когда услышала на лестнице шаги. Она подняла глаза. Аделина, домработница, спускалась по ступеням, неся что-то на руках. Это была целая гора измятых простыней и полотенец.

Увидев Джорджа и Фрэнсис, она замерла.

— Мистер Джордж! Мисс Фрэнсис! Какими судьбами?

Джордж даже не повернулся к ней.

— Мы приехали из Лондона, Аделина, — сказала Фрэнсис. — Я привезла Джорджа домой. Он много перенес во Франции.

— Хорошо, что вы здесь, — воскликнула Аделина, и это прозвучало иначе, чем Фрэнсис представляла себе приветствие.

Аделина казалась напряженной. Она всегда как-то по-особому любила Джорджа и теперь должна была бы с радостным криком броситься к нему. Потом она возмущенно заявила бы, что он очень похудел и что немедленно должен пойти с ней на кухню, чтобы съесть что-то подобающее, и что теперь понятно, к чему это приведет, когда мужчин втянули в эту бессмысленную войну…

Но ничего из этого Аделина не сказала. Она по-прежнему стояла, растерянно глядя на обоих, не проявляя при этом никакой радости.

— Аделина! — Голос Фрэнсис прозвучал резко. Ее неожиданно окутал страх, как тяжелое пальто, в котором трудно было дышать. — Аделина, что-нибудь случилось? — Ее глаза внимательно оглядывали прихожую в поисках ответа. Никаких елочных гирлянд над зеркалом. Никаких веток омелы в вазе на окне. — Почему нет никаких украшений?

— Ах, мисс Фрэнсис… — начала Аделина.

Тут они услышала быстрые звуки «тапп-тапп-тапп» по каменной плитке. Молли, их собака, поняла, кто приехал. Она ждала годами. Она не могла больше так неистово прыгать, как в свои молодые годы, — но лизала Джорджу руки, тихо и спокойно. Ее умные глаза светились теплом.

Что-то проснулось в Джордже. Он поднял голову, и его взгляд изменился.

— Молли, — проговорил он. Они смотрели друг на друга, проникаясь взаимным теплом. Своими худыми пальцами Джордж гладил Молли по голове.

— Молли, — прошептал он еще раз.

Фрэнсис не замечала их.

— Аделина! — повторила она резко.

Служанка медленно преодолела последние ступени. Гору полотенец она несла перед собой как щит. И только в этот момент, когда Аделина приблизилась, проходя мимо Джорджа и Молли, Фрэнсис увидела, что полотенца были сплошь покрыты кровью — свежей, алой кровью.

Она резко вдохнула воздух.

— Боже мой! Что это? Где отец? Где мама?

— Мистер Грей в гостиной с доктором, — ответила Аделина, — а миссис Грей…

Она запнулась. Фрэнсис схватила ее за запястье. Еще немного, и она встряхнула бы старую женщину.

— Что с моей матерью? Говори же! Она родила? — Только этим можно было объяснить такое обильное кровотечение. Но неужели при родах женщина теряет столько крови? Это нормально?

— Я не слышу крика ребенка. Что случилось?

— Ребенок… умер, — ответила Аделина и разразилась слезами.

— О нет… — тихо пробормотала Фрэнсис. — О нет! Бедная мама! Я должна пойти к ней.

— Подождите, мисс Фрэнсис! — Голос Аделины звучал жестко, как наждачная бумага. — Я должна вам сказать… Миссис Грей…

Она не договорила, но в ее молчании сосредоточилась страшная правда, которая стала настолько неодолимой, что, казалось, заполнила собой все.

— Это… это неправда, — пробормотала Фрэнсис.

Аделина зарыдала еще сильнее.

— Доктор ничего не мог сделать. Миссис Грей навсегда покинула нас вместе с маленькой девочкой.

Фрэнсис поднималась вверх по лестнице тяжелыми шагами старой женщины. Она все еще была в пальто и шляпе, но наконец сняла перчатки и положила их наверху на перила лестницы, с которых они соскользнули и упали вниз, в прихожую. Невозможно было сейчас думать о чем-то, кроме одного: мамы больше нет. «Она умерла, и я больше никогда не смогу с ней поговорить. Она умерла».

Слово «умерла» кружилось и стучало в ее голове. Беспощадно и бесконечно. Это слово не оставляло выхода. Фрэнсис не могла, как обычно, позволить блуждать своим мыслям в поисках решения, в бешеной спешке искать возможность, чтобы отвратить угрожающую беду или извлечь из создавшейся ситуации хоть что-то положительное. Не оставалось ничего, что можно было бы сделать или что-то изменить. Все закончилось.

Из спальни родителей до нее донесся запах болезни и крови; он был ей хорошо знаком по работе во Франции. В комнате было так жарко, так душно, что перехватывало дыхание. Тихо, словно она могла разбудить спящую, Фрэнсис вошла в комнату. Ее встретил сумеречный свет. Горел лишь небольшой ночник с темно-зеленым шелковым абажуром, и на комоде, напротив кровати, были зажжены свечи в позолоченном трикирии, который Морин всегда особенно любила. У изножия кровати обозначилась худая фигура Виктории, которая со сложенными руками смотрела на мать.

Фрэнсис отпрянула назад. Она думала, что находится здесь одна.

Услышав шаги, Виктория повернула голову. Ее глаза покраснели и опухли от слез.

— Ах, Фрэнсис! — воскликнула она. Казалось, что в эту минуту Виктория была не особенно удивлена неожиданному появлению сестры.

Фрэнсис медленно приблизилась, пристально глядя на кровать. Аделина не только убрала окровавленные простыни, но и сменила пододеяльник и наволочку. Морин лежала в чистом белоснежном белье. Одеяло доходило до рук, которые были аккуратно сложены и лежали поверх него. Единственным украшением на ней было обручальное кольцо. Красивые длинные волосы были заплетены в косу, лежавшую на плече.

Девичья прическа, сложенные руки, белая постель лишь на первый взгляд производили впечатление умиротворенности, которое было обманчивым — достаточно посмотреть на лицо умершей: это, должно быть, была долгая борьба и тяжелый уход. Смерть не смогла стереть с лица Морин следы страха и боли. От носа к уголкам рта пробежали две резкие линии, которых раньше не было. Казалось, что Морин слегка сдвинула брови, потому что над ее носом пролегла складка, придававшая лицу непривычно строгое и одновременно страдальческое выражение. Фрэнсис никогда раньше не видела свою мать такой. Морин всегда была для нее воплощением радости и веселого нрава. Ее лицо всегда сияло. Она часто чему-то улыбалась или тихонько напевала. Даже если ругалась со своими детьми, что случалось достаточно редко, она не могла сердиться на полном серьезе. Поэтому дети никогда не воспринимали всерьез ее упреки; да и как это возможно, если человек при этом тебе подмигивает?

Но сейчас…

Фрэнсис подумала: «Как она, должно быть, страдала! Что сделала смерть с ее лицом!»