Есть уже в наличии три главных персонажа: фантазер и уголовник Колька Святенко по кличке Коллега, его юная подруга Тамара Полуэктова и актер Александр Кулешов, он же бард и исполнитель песен, которыми с ним щедро поделится автор, переходящий в прозаики. Ранние, блатные вполне можно ему передать, а там поглядим, как он себя поведет. Даль свободного романа намечена, придумана первая фраза «Девочки любили иностранцев» Теперь надо последнюю заготовить – как это было у Мастера, знавшего, что кончится роман словами «всадник Понтий Пилат». А потом заполнить серединку – и готово.

Репетируется «Обмен» Трифонова, и автор повести часто заглядывает на Таганку. Полноватый, спокойный, в больших очках – классический облик писателя. Говорит мало, все высказывает в своей прозе – внятной, точной и динамичной. Некоторые его считают слишком осторожным в изображении советского строя, но вот шеф находит необходимый подтекст: не квартирный обмен, а обман, подмена истинных ценностей… Главное же у Трифонова – объемность изображения: каждый человек показан как минимум с двух точек зрения. Это же свойство он, судя по всему, и в песнях Высоцкого ценит. При встрече рассказал о том, что пишет роман о гражданской войне, о командире Конной армии Миронове, который был репрессирован и славу которого перехватил длинноусый Буденный. У Высоцкого почему-то вдруг вырвалось: «А я тоже пишу роман». – «Это хорошо», – отозвался Трифонов. Ну вот, слово не воробей, теперь надо за работу приниматься.

С «Мастером и Маргаритой» обидно получилось. Любимов почему-то сразу отвел Высоцкому роль Ивана Бездомного, которую он репетирует без особого энтузиазма. Конечно же, он себя видел Воландом, и свое понимание этой роли у него было. Воланда можно играть как писателя, как художника. Мастер – автор романа о Пилате, а Воланд может быть трактован как альтер эго самого Булгакова, как автор всего, что происходит на сцене.

Зато получена роль Свидригайлова в инсценировке «Преступления и наказания», написанной Юрием Карякиным. Это тем более интересно, что Свидригайлов тут явно выходит на первый план, возвышаясь над Раскольниковым, который будет беспощадно развенчан. Не за что жалеть человека, который своим поступком стер границу между добром и злом, заранее оправдал все жестокости двадцатого века. Этот студентик, по мысли Карякина, – будущий Владимир Ильич, недаром тот потом Достоевского так невзлюбил и обзывал «архискверным». В общем, работа интересная предстоит: роль может получиться на уровне Лопахина, а то и выше.

В самом конце ноября наконец выходит «Алиса в Стране чудес», аккурат ко дню рождения старшего сына. С чувством законной гордости приносит Аркаше и Никите сигнальный экземпляр. Имя Высоцкого обозначено на конверте в подзаголовке вместе с переводчицей Н. Демуровой, автором инсценировки О. Герасимовым и композитором Е. Геворгяном. Пара фраз о нем сказана в предисловии. Текстовые потери сравнительно невелики, удалось все-таки выйти к детской аудитории. А в новогодней «Литературной газете» на полученный подарок успевает отреагировать Белла Ахмадулина: «И как бы обновив в себе мое давнее детство, я снова предаюсь обаянию старой сказки, и помог мне в этом автор слов и мелодии песен к ней Владимир Высоцкий».

Этот печатный привет ему дорог. Вспомнил, как в прошлом году вертелись у него строчки: «Вы были у Беллы, мы были у Беллы, убили у Беллы день белый, день целый…» Так он их и не докрутил. Что там еще было?

Сбился на стиль поздравительного экспромта. Нет, надо к этой теме еще вернуться, и не на каламбурном уровне. Ахмадулину он недаром, не дуриком в той анкете назвал любимым поэтом. Она его необходимый антипод, противоположный полюс. Ее стих и стиль абсолютно искренне, по-читательски его восхищают. А сам он так писать и не хотел бы – как не хотел бы быть женщиной. Но вот недавно он прочитал у нее такое стихотворение, где под лирическое «я» в некоторых случаях готов и «я» собственное подставить. Например: «Лишь потом оценю я привычку слушать вечную, точно прибой, безымянных вещей перекличку с именующей вещи душой». Это у нее не только о себе самой, о поэте как таковом сказано. Или вот еще: «Мне не выпало лишней удачи…» Стоит эту строку повторить, и все злые, сердитые мысли отступают. Может, лучше не добрать успеха, чем лишнюю удачу заполучить… И финал, конечно, что надо: «Плоть от плоти сограждан усталых, хорошо, что в их длинном строю в магазинах, в кино, на вокзалах я последнею в кассу стою – позади паренька удалого и старухи в пуховом платке…» (Кстати, неужели Беллу не узнают повсюду? Высоцкому уже от удалых пареньков не укрыться – сразу начнут автограф требовать.) А вот завершающее двустишие – это и о нем, о его песнях: «Слившись с ними, как слово и слово на моем и на их языке».

Странное слово – «судьба». От добра, от зла оно происходит? В нем и беспощадный корень «суд», и постоянная, неистребимая надежда на лучшее. Случилась беда – мы говорим: «Не судьба», а можем сказать: «Уж такая судьба». Требуем себе судьбу – и в то же время ее страшимся. Разобраться с этим мучительным словом Высоцкий смог только в семьдесят шестом году, когда из абстрактного понятия оно превратилось в физически ощутимую реальность. Две песни сложились тогда, абсолютно личных, где под словом «я» автор имеет в виду только себя и никого другого. В одной из них Судьба предстала беспомощным больным псом, неотступным, как фаустовский пудель:

И через этот нерадостный образ пришло осмысление той беды, которая с молодых лет исказила его земное существование, лишила множества простых человеческих радостей:

Когда это произошло? Можно ли точно установить, в какой день, в каком году влил он в свою Судьбу этот роковой стакан? Нет, здесь сюжет не житейский, а скорее мифологический, мифопоэтический, когда биография художника берется как целое и обретает небуквально-образное истолкование. И речь уже идет не о «пьянстве» в бытовом смысле, а о жертве, постоянно приносимой творчеству. Духовное начало всегда укоренено в телесном, оно энергетически им питается. Есть счастливцы, у которых эта связь гармонична: расходуясь, они тут же восстанавливаются. А есть художники, обреченные за свои духовные свершения платить физическим саморазрушением. Высоцкому выпала именно такая судьба, и мучительное сопротивление ненавистной «пьянчуге» стало условием творческого существования. Саморазрушение всегда идет по нарастающей, и художника страшит уже не столько физическая, сколько творческая гибель, опасность молчания: