И опять съезжались медленно. Лишь на последних шагах сдавили ребра скакунов, выхватили мечи. Звон и лязг заглушили гул и гомон, стоявшие над полем. Бились конно. Летели во все стороны клочья волчьего меха, сбитые перья, искры, высекаемые харалужными мечами. Бились с самого начала люто и истово.

Зарок аж затаил дыхание, выпучил глаза, потом наоборот сощурил их, оставив узенькие щелки. От эдакой схватки мороз по коже продирал — казалось, бьются не нынешние, не теперешние смертные, но налитые до краев чаши-купа неистовой, нечеловеческой ярыо предки, неукротимые, одержимые ярии.

Гневные и праведные предки-боги. Да, так биться могли только боги!

Поход на Аласию не получился. Крохотная гребная лодья, перерезавшая путь Доновой армаде, изменила все планы. Радости могучего Кронида не было края. Да, ради этих минут он жил, мучился, страдал, грезил столько долгих лет — целую жизнь. Олимп!

Они выступают на Олимп! Струги по велению Жива немедля должны пристать к Скрытню, дружины ждут. Пока знал об этом только он один.

Встретив на палубе Промысла, Дон ткнул ему кулаком в грудь, рассмеялся.

— Похоже, малый, ты приносишь удачу! Промысл ничего не понял. Но тоже улыбнулся, на всякий случай.

Стругов было много. Но и воев на острове скопилось немало. Да еще заранее, двенадцать дней подносили припасы — не столько еду-питье, сколько оружие, стрелы, горючую воду да перуны громовые. Почти дотла опустошил Жив пещеру Диктейс-кую, отрезал путь назад.

— Ну, брат, — радовался Дон, — созрел! Ей Богу, созрел!

Погрузились- за два дня. Струги осели едва не по самые края бортов. Шесть сторожевых, дозорных оставили налегке, коли бой в море придется принять. И вышли в синь бескрайнюю. Рано утром, на рассвете.

Паруса трещали от ветра доброго. Снасти скрипели. Гребцы гребли. Прочие глядели вперед, будто будущее свое ожидали увидеть. А старый Ворон стоял на корме, смотрел единственным глазом на удаляющийся остров. И почти не видел его. Слезы мутили взор. Двадцать шесть лет! Половина жизни! Здесь он карабкался по склонам, взбирался на кручи, спасая госпожу свою и владычицу, благую Рею, здесь бился за нее смертным боем, потерял глаз, еле выжил, здесь обрел сына… неродного, но бывшего ему дороже, чем родной, вырастил его, выучил, в свет вольный вывел, здесь строил и дрался, созидал и разрушал, здесь постигал мудрость мироздания, сам, по древним свиткам и кожам… здесь он жил. На Скрытие, на земле, сокрытой от чужих недобрых взоров бескрайними водами моря Русского Срединного.

Жив подошел сзади, бесшумно. Обнял дядьку, прижался виском к виску. И не надо было ничего говорить, все было ясно без слов. Лишь ветхие старцы и старухи да детишки провожали их, махали во след руками и платками, не уходили. Жив тоже помахал. Хотел крикнуть что-то приветливое и теплое, но горло сдавило и звуки не вырвались из него на волю.

Тогда пришлось говорить Ворону.

— Прощай, земелюшка родимая, — прошептал он. — Прощай, Скрытень, больше не свидеться нам!

Остров, верный прозванию своему, скрылся за окоемом, будто и не было его, будто не осталась на нем часть сердца старого воеводы, да и не только его. Последнее пристанище… Последнее? Почему? — поймал себя на странной мысли Ворон, вытер мокрую щеку.

— Ну, хватит, — сказал ему Жив, — хватит. Вот возьмем престол и власть, коли затоскуешь, в полное твое владение отдам островок наш, хочешь?

— Стар я, — глухо отозвался Ворон. И отстранился от княжича, сплюнул через левое плечо, пробормотал что-то, отгоняя беса, не сглазить бы дело ранними словами, похвальбой пустой.

Шли ходко, птицами белокрылыми неслись над морем, словно налегке. Как к островам подошли, сбавили ход. Брони надели, ремни подладили. И не напрасно. Шесть стругов великокняжьих вышли навстречу — хозяевами вышли, не ожидая отпора, уверенно, собираясь, видно, загнать в гавань чужаков-купцов да почистить их там порядком, чтобы без грамоты княжеской не ходили, где не след… Только получилось иначе. Четыре струга с алыми парусами, приставших почти к бортам, пожгли горючей водой — сами испугались: до чего страшно ее действие.

— Такого и Индра своей палицей-молонией не сотворит! — на одном дыхании выкрикнул Айд-По-лута. — Волканово извержение! — И тут же приказал метальщикам. — А ну, давай еще, врежь им хорошенько, браты!

Семь горшков с горючей водой улетели вслед убегающим двум стругам — ни один не достал беглецов. А сами метальщики дивились: полыхает чудо-вода прямо на волнах морских. Глядели вдаль, стараясь не замечать, как горят четыре нерасторопных струга — страшно пылали они, черный дым четырьмя вьющимися столпами валил в небо, бушевало ярое багряное пламя, словно из нечистого вырия вырвалось, из владений Мары-Смерти. Душераздирающие крики неслись со стругов. Прыгали за борт вой в горящей одежде, гибли… или плыли к ним, к чужакам.

У бортов скопились лучники, вон с дротиками — полетели стрелы в неприкрытые головы над волнами. Над двумя сомкнулись воды синие.

— Не сметь! — закричал во всю глотку Жив.

— Не сметь! Не сметь стрелять! — понеслось дальше по стругам, вплоть до самого крупного, кру-тобокого, на котором держал свой стяг Дон.

— Кого увижу, что бьет беззащитных, рыбам отправлю! — пригрозил голый по пояс, играющий грудой мышц под коричневой кожей властелин морей. — А ну тащи их сюда, браты!

Спасшихся вытаскивали, быстро вразумляли, кого зуботычиной, кого кулаком под ребра — бросали на скамьи, к веслам, там им объяснят, чья правда нынче, а нет, так сами поймут. Вытащенные не противились, слушались — еще бы им не слушаться спасителей своих, из ада выбрались огненного, заново родились на свет белый.

Пожилой сотник с обгорелой напрочь бородой и спаленными бровями сам спросил:

— Вы чьи будете, сынка Кронова, что ль? Жив ответил:

— Его самого!

Только тогда воевода признал Кронида, склонил голову.

— Прости, — просипел, смущаясь, — слыхал много про тебя, да все думал сказки сказывают, народ любит сказки…

— Народ любит не только сказки, — поправил его Жив, вернул сотнику протянутый им меч, — пригодится тебе, послужишь верой и правдой. И запомни, народ еще любит добрых и справедливых князей!

Старик не стал спорить, чего тут скажешь, был бы недобрым княжич, лежать бы ему, сотнику, на дне морском. Добрый. Пока. Ну, а там жизнь рассудит.

До Олимпийского брега еще семь стругов пожгли, девять в полон захватили: Дон воевал умело и беспощадно, зажимал в кольцо багрянопарусные корабли и начинал жечь их неспешно, по одному, давая прочим наглядеться вдосталь да понять, что к чему. Но сдавались не все, были такие, что насмерть стояли. Не обошлось без жертв, тринадцать воев потеряли в боях, всех стрелами побили.

Аид руководил метальщиками, следил, чтоб горючую воду попусту не тратили. Но, видно, снадобье ему не^ очень помогало: через каждый час ложился на доски, отдышаться не мог, шептал: