— Победит сильнейший. Помни, я боотур.

— Ну вот, а говорили, что не понимаете, — Баранчай дернул уголком рта. Если это означало улыбку, я бы предпочел, чтобы он оставался мрачным. — В реальной геометрии нашего мира существует не только прошлое и настоящее. Будущее тоже существует[72]. Просто они непостоянны, эти могучие боотуры — прошлое, настоящее, будущее. Ты только привык к ним, притерся, изучил привычки и склонности, а они вдруг: «Арт-татай! Да расширится наша голова...»

Я взял тощего карасика:

— А моя лопнет! Теория, геометрия, энергоуровень... Дело-то за малым: разогнать женихов, распервочеловечить дядю Сарына, взять за себя Жаворонка! Чего уж проще?

— Шутите, — кивнул Баранчай. — Вы шутите, уважаемый Юрюн.

— Шучу, — согласился я. — Смешно?

— Нет.

— Вот и мне нет.

— И мне нет, — подал голос Нюргун. — Женихи? Не люблю.

Я бросил ему вторую ленту оленины. Я еще не знал, что он задумал. Я не знал, что он вообще в состоянии строить планы.

Ливень упал стеной.

— Арт-татай!

— Кэр-буу!

— А-а, буйа-буйа-буйакам!

— Алатан-улатан!

Гроза стихла поздно: грохоча и полыхая, словно горящая телега на скальной тропе, она перевалила за полночь, и поле для праздников не успело как следует просохнуть. Грязь, лужи, мокрая и скользкая трава. Ямки от сапог сразу заполнялись водой. Честно говоря, поначалу никто не рисковал предложить состязания в прыжках. Шлепнешься мордой в бурую жижу — то-то смеху будет! А где смех, там и драка; вернее, там драка, где насмешка и боотуры. К счастью, острый глаз Бэкийэ Суоруна вскоре подметил удивительную несообразность: в грязи, на расстоянии доброго скачка друг от друга, тянулись две длинные полосы сухой земли. Сухой? Иссохшей, даже растрескавшейся, словно под странной парой дорожек развели костер — нет, две цепочки жарких костров.

Под радостные кличи собравшихся часть женихов кинулась ставить вешки, наломав сучьев с ближайших берез. Мои друзья детства, с которыми я рос в небесном аласе, мерили от вешки до вешки по три больших шага, а когда мы вошли в возраст, то и с лишком. Три шага отмеряли и здесь, с поправкой на боотурскую стать. У сильных шаг особый — раз ступил, другой, третий, глядишь, а тебя уже и занесло в погибельную задницу.

— Десять!

— Одиннадцать!

— Десять, дьэ-буо!

— Одиннадцать, басах-тасах!

Сошлись на дюжине вешек. Двенадцать — это ведь больше, чем одиннадцать? А про десять и речи нет... С дальнего конца поля неслось истошное, хоть уши затыкай, ржание — там без всякой жалости резали молодых кобылиц. По традиции, усталых прыгунов следовало кормить парным кобыльим мясом, давая на запивку кумыс или молоко, кому что по вкусу.

— Кылыы!

— Ыстанга!

— Куобах!

Состязания намечались в три захода. Сейчас выяснялось, какими прыжками откроют, а какими закроют спор боотуров. По всему выходило, что спор закроют потасовкой. Нижние адьяраи драли луженые глотки, требуя, чтобы первыми были кылыы — двенадцать, как и количество вешек, прыжков на одной ноге. Ну да, им, одноногим, хорошо! Адьяраи верхние горой стояли за куобах — заячьи скачки на двух ногах, а может быть, даже и с приседанием, по-оленьи. Небесные айыы высокомерно сплевывали на землю, выражая таким образом свое отношение к мнению соперников, и гаркали хором: «Ыстанга! Ыстанга!» Им, долговязым — ну ладно, нам, долговязым! — хотелось прыгать с ноги на ногу, а там видно будет.

Сошлись в главном: приземляться в конце дорожки следует на обе ноги, иначе проигрыш.

— Трясучку! Трясучку спросим!

— Трясучку?

— Пусть он решает!

— Хы-хыык!

— Гы-гыык!

— Эй, Парень-Трясучка! С каких прыжков начнем?

Все взгляды обратились к Нюргуну. Боотуры хлопали себя по ляжкам, топорщили усы, ржали в голос, заглушив предсмертное ржание кобылиц. Идея предоставить решение моему брату показалась всем исключительно забавной. Кое-кто даже предлагал назначить Нюргуна судьей.

— Отстаньте от него, — буркнул я. — Нашли потеху...

Я готовился прыгать. Откройся состязания чем угодно — куобах, ыстанга, кылыы, да хоть на темени скачи, вверх ногами! — я мог только прыгать, пока жилы не порвутся, и ничего больше на ум не шло. Скажете, балбес? Иной бы отыскал ловкий выход, извернулся хитростью, уперся силой, отстоял бы невесту. Умные вы все, мастера советы давать! Я хоть прыгать буду, а вы с вашими советами так и просидите до самой смерти на драной шкуре. Хоть бы кто прилетел сюда, шепнул на ушко: «Вот он, выход, Юрюнчик! Давай вместе...»

— Кылыы, — вдруг заявил Нюргун.

Зубы его стучали. «Кылыы» прозвучало смешно, хотя и вполне разборчиво.

— Кылыы, да. Люблю.

— Кылыы!

— Го-го-го! Согласен!

— Парень-Трясучка решил!

Я понятия не имел, отчего Нюргун вынес решение в пользу нижних адьяраев. С другой стороны, мне-то не все ли равно? Папа говорил, что перед состязаниями надо думать о хорошем, победительном. О Жаворонке? Нет, лучше не надо. Как вспомню ее слова — «Только за него. Ни за кого больше,» — а следом припомню свои подвиги в Нижнем мире... Коленки от стыда подгибаются. Буду думать о детских годах. Мне десять лет, я прыгаю, боюсь проиграть. В животе бултыхаются мамины заедки. Спросите, что тут хорошего? Что победительного?! Я тогда всех перепрыгал, и Чагыла, и Никуса. С Кустуром вничью дело свел. Кустур из главных скакунцов, а я с ним вничью! И заново прыгать не стали: носами потерлись, в знак дружбы. Может, и тут удастся носами, а не кулаками?

— Начинайте!

— Давайте!

— Чего ждете?

Никто не хотел открывать состязания. Боотуры старательно отворачивались, хмыкали, оправляли одежду. Делали вид, что ужасно заняты. «Давайте!» — вопль стоял до небес, но подразумевалось, что давать должен кто-то другой, а крикун выскочит сразу за ним, или ближе к концу, вместе с записными прыгунами, а не разной шушерой.

— Трусы! Заячьи души!

Высоченный адьярай, двуногий, несмотря на то, что по виду он был из нижних, с презрением харкнул прямо на дорожку для прыжков. Это вышло у него куда грозней, чем у небесных айыы. Желтый с прозеленью, харчок лежал на дорожке, словно вызов на бой.