Сначала мы с Ренией ничего об этом не знали. Иногда нам везло получить письма от Булуш, может быть, раза два в год, потому что отправлять почту из немецкой оккупационной зоны в советскую было почти невозможно. Вся исходящая почта читалась и проходила цензуру в гестапо. Правда, это не останавливало маму. Примерно в то время, когда было создано гетто, мама заплатила поляку из Варшавы, чтобы он пересек реку Сан с письмом для нас. Когда он оказался у нашей двери, мы были так взволнованы! Потом он вернулся в Варшаву, нашел маму и угрожал выдать ее гестапо, если она не заплатит еще. Чтобы скрыться от него, она оставила свою квартиру и переехала.

Мама была очаровательной, способной, умной – и свободно говорила по-немецки. Она училась в университете в Берлине, потом в Вене и за время учебы выучила язык. После 1939 года она стала заместителем директора гостиницы «Европейская», роскошного старинного отеля с великолепной лестницей, бальным залом и большой террасой, выходившей на площадь Пилсудского. Во время немецкой оккупации там жили триста офицеров вермахта, и немецкие власти переименовали гостиницу в Europäisches Hotel. Мама отдавала себя работе и ценилась настолько высоко, что прослужила там несколько лет во время войны.

Сейчас я знаю, что она снимала квартиру в Жолиборзе, районе к северу от центра города, на западном берегу Вислы. Она ее получила опять же благодаря г-же Береда. Но я не уверена, какие еще друзья у нее были, кроме г-жи Береда и ее мужа. Не знаю, как она проводила время, помимо работы. Когда я жила с ней в Варшаве, у нее был друг, как я теперь понимаю бойфренд, но я не знаю, были ли они вместе после 1939 года. Независимо от того, с кем она была, я знаю, что она испытывала одиночество, потому что в тех немногих письмах, которые до нас доходили, она говорила, что ужасно скучает по нам. Вы можете представить молодую мать, разлученную со своими детьми на два года из-за войны? У меня двое детей, и сердце болит только от одной мысли об этом.

Как я уже говорила, жизнь подростка в Пшемысле вращалась вокруг школы, там постоянно проводились вечера, танцы и встречи. Я ходила по крайней мере на одно мероприятие с Ренией – и я наслаждалась каждой его секундой, но в основном меня больше интересовало общение с моими собственными друзьями. Лучшая из них была маленькая блондинка Дзидка.

Дзидка Лещинская – ее настоящее имя Зося – была самой младшей из трех дочерей в католической семье, которая владела небольшой фабрикой по выпуску кофе в банках. Жили они в доме номер 41 на улице Мицкевича в Пшемысле. Ее папа Людомир был высокий, стройный, с аристократической внешностью, пышными усами, уверенной походкой и такой же уверенной манерой говорить. Тогда я не знала и узнала намного позже, что во время немецкой оккупации он состоял в Жеготе – Совете помощи евреям – и благодаря этому обладал некоторым влиянием. Г-н Лещинский был глубоко религиозным человеком, но не признавал барьеров между людьми. В его бизнесе и жизни евреи, русские, католики, украинцы, поляки и многие другие вместе трудились на благо общества и своих семей, так что не удивительно, что к подруге младшей дочери он относился как к своей собственной дочке. Или, по крайней мере, так я всегда чувствовала.

Дзидка была худая, белокожая и немного выше меня. Одна из ее старших сестер – либо Людомира, либо Янина, не помню кто, – училась в одной школе с Ренией, и они иногда проводили время вместе, сочиняя стихи и записывая их в свои маленькие, обтянутые кожей тетрадки. То есть чаще Рения писала, а ее подруга иллюстрировала. Мы с Дзидкой, наверное, ходили гулять, пока они этим занимались. Мы с ней после школы пели песни, играли в куклы и, держась за руки, гуляли по городу. Мы были неразлучны.

Папа Дзидки спас мне жизнь, я рассказала об этом в эпилоге после дневника Рении. Но при том даже, что я больше никогда не видела свою лучшую подругу после бегства из Пшемысля, дружба с ней – величайший подарок судьбы в моей жизни. Не знаю, как Дзидка пережила войну, но узнала, что, к счастью, пережила. Она переехала в Краков, вышла замуж, усыновила детей и умерла несколько лет назад от болезни Альцгеймера. Моя дорогая Дзидка, я скучала по тебе все эти годы.

Я вела дневник! Я этого даже не помню! Но знала Мацека Тухмана больше восьмидесяти лет, и, если он и был влюблен в мою сестру, уверена, это было безобидно. Они с Зигмунтом были лучшими друзьями, и Мацек никогда бы не попытался отбить у него Рению. Он был тогда шутником, таким и оставался всю свою долгую жизнь

Мы с Мацеком дружили в Нью-Йорке до самой его смерти в 2018 году в возрасте девяноста семи лет. Еще он был моим терапевтом до конца своей долгой карьеры. Когда он приехал в Америку, его стали звать Марсель, и я тоже его так называла, потому что таким стало его официальное имя, так же как имя Элизабет стало моим. Но у меня в памяти он Мацек, и в мире Рении он всегда будет им.

Как и Зигмунт, Мацек получил разрешение на работу до отправки в пшемысленское гетто в 1942 году. Он там жил с родителями, пока не очистили гетто. Нацисты расстреляли в затылок тех, кто еще жил там. Среди них была его мать, ее вывели из гетто и убили на еврейском кладбище. Мацек и его отец скрывались на чердаке и всю ночь слышали звуки выстрелов.

В какой-то момент в 1942 году Мацека и его отца отправили в Аушвиц, там они работали на заводе «Сименс», который находился сразу за лагерем. Вместе с сотней других заключенных они пахали как рабы, пока эсэсовцы не отправили их в 1945 году на «марш смерти». Они его преодолели – живыми, – прошли от Бухенвальда до Берлина, где их освободили в конце войны. В лагере для перемещенных лиц в Берген-Бельзене Мацек познакомился со своей женой, чешкой Шошаной.

Как и Зигмунт, Мацек хотел быть врачом, но получить образование в Европе выжившему в войне было мало шансов. Мацек и Зигмунт подали заявление и были приняты на специальную программу в Гейдельбергском университете, и они, их жены и восемьсот других уцелевших жили и учились в окружении бывших нацистов. Мацек получил диплом с отличием в 1949 году, потом переехал в Нью-Йорк, где стал терапевтом в клинике Нью-Йоркского университета. Он проработал там пятьдесят лет.

В 1963 году я работала в медицинском училище при Нью-Йоркском университете и однажды днем зашла в кафетерий. Вдруг услышала окрик с таким же польским акцентом, как у меня:

«Арианка! Арианка!»

Это был Мацек! Улыбающийся, веселый, теплый, Мацек из Пшемысля, который прошел гетто и лагеря и потерял половину семьи так же, как я. Он был жив, и он был в нью-йоркском кафетерии, устремился ко мне с широко распахнутыми объятиями.

Мацек лечил меня много десятилетий, пока не ушел с работы после того, как у него диагностировали болезнь Альцгеймера. Я навещала его дома после того, как он ушел с работы. Мацек не помнил недавних событий, как, например, смерть его сына Джеффри от рака в 2017 году. Но он помнил то, что было во время войны. Держась за руки, мы спели несколько старых польских песен, и он прекрасно выговаривал каждое слово. Он даже декламировал Пушкина по-русски.