Хазанович взял чистый лист бумаги — теперь предстояло собрать пожертвования. Первой внесла свои двести рублей бабушка Гита. К ней присоединились и остальные, но собранная сумма явно не соответствовала тому, что предстояло сделать. Кто-то предложил обратиться за помощью к выходцам из местечка, которые проживали к тому времени в больших городах. Так возник третий список с фамилиями и адресами уехавших в двадцатые и тридцатые годы — их близкие тоже гнили сейчас в страшном овраге.

Сразу после собрания бабушка Гита приступила к делу: повязала субботний платок и отправилась на прием к председателю горисполкома. Одним визитом не обошлось: еще не раз и не два стояла она возле конторок секретарей, ходила по кабинетам, высиживала в коридорах, доказывала, просила, умоляла. Местные власти не могли самостоятельно принять такое решение. Отметившись в нескольких инстанциях, в итоге запрос ушел в Москву. И снова пришлось писать письма, объяснять, настаивать, ждать ответа, и отвечать на ответ, и снова ждать, ждать, ждать…

Но бабушка Гита добилась-таки своего. Разрешение было получено в начале весны, когда таял снег и по размокшим улицам местечка бежали ручейки талой воды. Тогда же настал срок рожать Анечке Хазанович. Роды оказались нелегкими, с долгими схватками, с болью, но все кончилось хорошо. Мальчик вышел очень похожим на отца, лейтенанта Исайку. Он вел себя столь же уверенно: спал, сосал грудь и опять погружался в сон — как оно и принято у здоровых младенцев.

Тем временем на адрес бабушки Гиты прибывали письма с денежными переводами от разлетевшихся по разным концам страны уроженцев местечка. Ни одна просьба не осталась без ответа. Деньги присылались из столиц союзных республик, из Ленинграда, из Свердловска, из городов Сибири, Крайнего Севера и Дальнего Востока. Еще не оборвались прежние нити, еще помнили люди родные переулки, сады и улочки, где пролетело незабвенное детство, где прошла беспокойная юность…

В назначенный день в начале весеннего месяца нисана евреи городка вновь собрались вместе — на этот раз возле расстрельного рва за зданием больницы. Теперь их было пятнадцать: к прежнему списку прибавился Анечкин сын-младенец. Ни у кого не вызвало вопросов появление здесь молодой матери с ребенком на руках; людям казалось, что каждая живая еврейская душа — пусть и шести дней от роду — причастна к исполнению святого долга перед погибшими.

По небу ползли чистые облака, солнце то пряталось, то вновь появлялось. На склонах оврага тут и там виднелись ростки свежей травы. Весна радовала сердце голубизной небес, прозрачным воздухом, сиянием чистоты.

В землю вонзились первые лопаты. В мертвом молчании слышался лишь шелест почвы на железе лопатного штыка. Покрывающий жертвы земляной слой был тонок, и уже несколько минут спустя наткнулись на верхние трупы. Мир потемнел в глазах стоявших вокруг оврага людей.

Одно за другим из ямы выносили полуразложившиеся тела и укладывали их в ряд. Сведенные предсмертной судорогой рты. Зубы, обнажившиеся как будто в усмешке. Над чем смеются мертвецы в пустыне смерти? Мальчик Изя неподвижно стоит на краю рва, глаза его широко раскрыты.

И снова первой зарыдала Сара-Лея Вортман, опознав останки своего отца. За ней — кто-то другой. И вот уже нет больше прежней мертвой тишины. Над оврагом несутся рыдания, плач, вой оставшихся в живых. Потом взяла слово бабушка Гита, и весна остановила свой танец при звуках ее голоса, и небо принялось оплакивать погибших вместе с собравшимися у оврага евреями.

— На кого вы нас покинули, чистые души? — сказала Гита, обращаясь к мертвым останкам. — Взгляните, как мало нас, сломленных и одиноких! Дорогие наши, родные! Заступитесь за нас перед Властелином мира, чтобы не оставил Он своей милостью нас, последние обломки своего народа. Чтобы дал Он нам силы продолжать эту опустевшую без вас жизнь…

Так говорила старая Гита, полномочная представительница еврейского народа, хоронящего своих замученных братьев и сестер. Так говорила она на церемонии, состоявшейся в одном из маленьких украинских местечек в начале месяца нисана 5705 года от Сотворения мира.

Останки перенесли на еврейское кладбище и похоронили в братской могиле. Теперь предстояло установить памятник — и этим тоже, конечно, занялась бабушка Гита. Приближался Песах. В прежние времена это было горячее время для еврейских хозяек — время генеральной уборки и торжественной, под чтение псалмов, выпечки мацы. Прошли те времена и следа не оставили. Собрались в доме все той же бабушки Гиты три еврейки, замесили немного муки — вот тебе и всё. Разве можно назвать это выпечкой мацы?

В мае закончилась война, люди вздохнули с облегчением. В местечко вернулись еще несколько евреев, но были и такие, кто уехал — как, например, реб Элияѓу Кац, отправившийся в Ленинград, где жила его старшая дочь. С его отъездом не осталось никого, кто понимал бы в старых обычаях. Пришлось бабушке Гите взять на себя и это бремя. Вот только достанет ли сил пожилой женщине справляться со всеми тяготами и напастями мира? Даже в такой маленькой общине трудно быть всеобщей утешительницей и советчицей, представлять людей перед властями, заботиться о древних традициях, да еще и играть роль местного раввина… Тут и там начали евреи откармливать свиней, стали есть свинину по обычаю необрезанных. Смотрит на это старая Гита, вздыхает и отворачивается.

Оставил Господь свой народ вовсе без присмотра.

Впрочем, находились поводы и для радости. Анечкин сынок рос не по дням, а по часам. Исайка слал из своего дальнего далека письма, писал, что скучает по жене и ребенку, обещал в ближайшее время демобилизоваться и приехать.

На братской могиле вырос памятник — высокая гранитная стела с надписью на идише и на русском: «Вечная память жертвам фашизма». К тому времени на кладбище, на полях и дорогах уже правило лето. Ветер играл с кронами деревьев, трепал листву, ерошил шевелюру кустов и летел себе дальше. Бабушке Гите исполнилось в тот год не то шестьдесят пять, не то шестьдесят шесть лет. Она, дочь Нехама и внук Изя так и продолжали жить в доме Хазановичей на улице Ленина. Большую часть дня Нехама проводила на работе в киоске и столовой,