Дадыкин и не сомневался, что все находятся на месте, он все-таки пересчитал людей, облегченно вздохнул – все тут, во второй раз немо зашевелил губами, пересчитывая солдат опять.

Дорога втянулась в невысокое грязное ущелье, пыль исчезла – по плоским размолотым камням бежала вода, слизывала с поверхности все, что на ней оставалось. Сделалось легче дышать.

– Степь да степь круго-ом, путь дале-ек лежи-ит, – затянул неугомонный Евсеев, поглядывая на старые, шерстистые от пыли и сухой травы горы – какие-то оглаженные, лишенные острых углов, срезов – издали они вообще всякому путнику кажутся бархатистыми, бескостными, и такими уютными, что под любым камнем можно устраивать жилье – усталое тело обласкает мягкий ветерок, теплые, пропитанные солнцем камни обогреют, небо заботливо укроет, и лучше этого одеяла нет никакого другого на свете, но обманчива внешность, обманчивы здешние горы. – Путь да-алек лежи-ит – продолжал петь Евсеев, повторяясь, возвращаясь каждый раз на старое место, как заезженная пластинка. – Остановиться бы, товарищ капитан, охолонуться, опорожниться! А то баки переполнены.

– Нет! – твердо сказал ротный. – Сливай на ходу. Пока не пройдем зеленку – никаких остановок!

Зеленка – зона, где водятся зеленые, правоверных в зеленке, как блох – с пулеметами, с «эресами», с безоткатными пушками и минометами. Вооружены, как регулярное войско, и пока «бетеэры» не пройдут эти плюшевые горы, где из каждой складки по ним могут ударить и страшным скребком смахнуть людей с брони, превратить в гуляш, в капитане железной занозой будет сидеть тревога, жалить больно и вызывать сосущую тошноту в желудке.

Тревога, сидевшая в ротном, усилилась – он чувствовал что-то такое, чего не чувствовал ни водитель его машины, идущей теперь в «замке», ни Евсеев, ни серолицый неразговорчивый оператор-пулеметчик – но водитель отвечает только за свою баранку да за дырки в колесах – отчитывается за них перед своим помпотехом, пулеметчик – за ствол с гашеткой и патроны, Евсеев вообще только за собственные потроха и сопли, а ротный отвечает за всех. И за все.

– Напрасно вы не дали мне продырявить колеса у бурдахайки, – неожиданно сказал Евсеев.

– Умолкни! – неохотно отозвался ротный. – Поживем – увидим.

Опасные горы прошли на пять – ни единого сучка, горы были тихи и безлюдны, печальны, как вообще бывают печальны старые горы. Дорога криво вытянулась из ущелья, перекинула свое тело через плоское каменное плато, за которым снова начинались мелкие древние горы, вышелушенные ветром, снегом и дождями, за теми горами снова шло плато: ротный, пока двигались в кишлак, постарался запомнить их, как и вообще всякие камни на проселке, изъезженном бурдахайками и игрушечными повозками, в которые впряжены мулы. Пыли здесь было много меньше, чем на грунтовом проселке, а в некоторых местах вообще не было – под колесами глухо пощелкивал ровный укатанный камень, успокаивал ротного – в такой тверди мину не очень-то поставишь – и яму не выроешь, и землей не засыплешь.

Плато и следующую гряду гор также прошли на пять, – ни одного выстрела, ни одного зацепа. «Все, хватит сидеть в замке и прикрывать колонну, – решил Дадыкин, – вперед, в голову!»

Словно бы что-то чуя, ротный оглядел обочины. С одной стороны и с другой. И слева и справа – камень и камень – пепельно-землистая твердь с красноватыми проплешинами, крепкая, очень крепкая, кое-где украшенная окостеневшей травой – пучок от пучка расположен далеко, семени на этом жарком столе зацепиться не за что.

«Мин нет», – подумал ротный.

В ту же секунду впереди раздался взрыв. Дадыкин сморщился всем лицом, морщины у него обозначились даже на шее, под ушами, затылок тоже пошел сборчатыми складками. Словно бы обжегшись, капитан втянул в рот побольше воздуха.

Передний «бетеэр» приподняло над землей метра на два, люди зрелым виноградом посыпались с машины вниз, поползли кто куда, уже в воздухе с бронетранспортера слетели три колеса, покатились в разные стороны, пулеметный ствол согнуло, будто в нем не было никакой крепости, завязало восьмеркой – если бы люди не видели, как железо завязывает восьмеркой страшная сила, никогда бы в это не поверили, воздух пробил надорванный вой – так может кричать только смертельно раненый человек, каменное крошево фонтаном сыпануло в разные стороны, солдаты на дадыкинском «бетеэре» сжались, готовясь принять дождь на себя, в следующий миг раздался гулкий пустой удар.

– А-а-а-а-а! – заорал Евсеев.

Крик его выбил на коже озноб – кожа у ротного пошла пупырышками, все складки покрылись пупырышками, даже пальцы в жарких десантных ботинках, и те обдались колючей куриной сыпью. Евсееву подпело несколько солдат, сидящих на разных бронетранспортерах, крик сделался многослойным.

Ротный прикрыл голову руками, вогнал котелок между колен, переламываясь всем телом – пулеметный приклад больно врезался в ребра. Дадыкин зажал воздух зубами и чуть не свалился с брони, когда по спине ему ударил здоровый плоский камень, разлетелся на несколько частей. Ротный застонал.

Камнепад с булькающим звуком успокоился – осколки падали, будто в воду, – в ноздри вполз резкий запах гари, пороха, резины, солярки и железа. Ротный спрыгнул с замершего бронетранспортера и по обочине помчался к покореженной машине, совсем не думая о том, что под ногами могут оказаться противопехотки – маленькие вредные мины, похожие на коробки из-под гуталина.

То, что он увидел, заставило его сложиться пополам – язык у капитана сам по себе вывалился – из-под края перевернувшегося бронетранспортера выглядывала смятая голова с выдавленными огромно-студенистыми глазами и грязная, испачканная кровью, рука. Пальцы на этой мертвой сплющенной руке еще жили, дергались. Из ротного полезло все, что он сегодня ел – полбанки тухловатой говяжьей тушенки – стратегический запас страны, извлекаемый, говорят, из северных льдов после двадцатипятилетних зимовок и летовок, тщательно разжеванный ржаной хлеб – теплый и тяжелый, словно глина, запивка – жиденький грузинский чай, отдающий древесиной и козьим пометом.

– Ы-ых! – вздохнул Дадыкин, загоняя продукты обратно, помотал головой из стороны в сторону – ему было плохо, так плохо, как не было еще никогда, показалось даже, что у него, перетянутое удавкой, останавливается сердце, перед глазами плывет земля, наружу устремляется все, что у него есть – легкие, требуха, печенка, почки, закупоривает глотку, и он никак не может справиться с рвотой, но он – ротный и ему надо первым прийти в себя.

Он обвел мутными глазами пространство; колеса на перевернутом «бетеэре» еще крутились, внутри машины шебуршались, звякая железом, водитель и пулеметчик – значит, оба были живы, и от осознания того, что хоть кто-то остался жив в этом подрыве, ротному сделалось легче.

– Ы-ых! – снова тяжко вздохнул он, проглотил несколько слов, а потом, уже совсем приходя в себя и становясь спокойным, прокричал обычное:

– Саперы, ко мне! – и когда около него оказались два сапера с длинными деревянными