самих людей не было видно; сиротливо каменели под лучами солнца невспаханные поля с коричневыми веретенами пирамидальных тополей; иногда попадались пуштунские стада, пастухи безразлично отворачивали лица от колонны – пастухи-пуштуны были вне войны, вне раздоров, все происходящее в Афганистане их не касалось.

Через три часа колонна вернулась в часть, убитыми занялась похоронная команда, хотя в батальоне никакой похоронной команды не было, просто отряжалось три-четыре человека на совершение обряда – убитого надо было обиходить в одежду, подобрать гроб, уложить, гроб запаять, на крышке написать данные, грустную цифирь кончины, собрать в кулек документы, вещи, награды, значки, передать их в политотдел, а там уже кулек вручат сопровождающему; тот, когда приедет на Большую землю, чернея от скорби и недоумения – как же он остался жить, он жив, а этот парень погиб, и поди, попробуй, объясни это матери погибшего солдата, ей никогда не объяснишь, что так распорядилась судьба, перед ней живые до конца дней будут виноваты, – кулек передаст родным убитого.

Из роты надо было выделить двух человек на сопровождение гробов. Дадыкин, озадаченно помяв шею пальцами, подумал, что, наверное, надо отрядить Евсеева и еще кого-нибудь посообразительнее, а точнее, посерьезнее – Евсеев весьма сообразительный товарищ, но только одним умом – задним, а вот другим пусть будет… пусть будет Ильин!

Евсеев наотрез отказался ехать на Большую землю, помрачнел, потемнел лицом, нехорошо, со скрипом, словно боксер, подвигал нижней челюстью.

– Вы что, товарищ капитан, хотите меня, как Агафонова, укокошить? – взвизгнул он. – Укокошить? – глаза у Евсеева сделались дикими, мутными, круглыми, будто у больного, и ротный с досадою поморщился: как же он выпустил из вида то, что Евсеев дружил с покойным Агафоновым? Непростительно.

– Окстись, Евсеев! – ротный резко рубанул рукою воздух. – И не устраивай тут истерик – не барынька! Понял?

Евсеев сник – что-то в нем сварилось, он горестно махнул рукой и пошел прочь от ротного. Дадыкин хотел было рявкнуть на него: «Я тебя не отпускал, Евсеев, чтобы ты вот так, ни с того ни с сего показывал мне задницу», – но слишком уж выразительной была шаркающая, почти старческая походка Евсеева, слишком поникли, косо уходя вниз, его округлые бабьи плечи, и ротный решил ничего не говорить Евсееву – все-таки старичок, последние недели дослуживает, и дай Бог, чтобы в эти последние недели он остался жив.

Ведь бывает – пуля находит солдата за несколько часов до демобилизации.

Вместо Евсеева назначили Загнойко, тихого солдата, тоже из старичков, исполнительного, очень серьезного – у него на лице никогда не появлялась улыбка.

Ильин и Загнойко начали готовиться к поездке: и форму надо подогнать, заштопать, чтобы не придрались патрули, и чистыми подворотничками запастись, и обувь привести в порядок. Командировка на Большую землю – дело серьезное.

Хоть и отрицает наша официальная диалектика – иначе ее не назовешь – рок, фатум, судьбу, вмешательство небес в дела земные, а все это есть – и рок, и судьба, и фатум, и звезды, от расположения которых зависит жизнь всякого человека, и небесная магия, и Всевышний, и темные силы.

Из стопы документов сопровождения Скляренко отложил в сторону бумаги на двух человек – оба солдата были из роты Дадыкина – Загнойко и Ильина. И не потому, что Загнойко и Ильин были подходящими людьми, нет, – они сопровождали подходящие гробы. Те самые, которые никакая таможня не будет вскрывать, а если вскроет, то здоровенные бугаи похлопаются наземь – обморок им обеспечен, ибо никто из них, как пить дать, не видел раздавленных, разрезанных, обугленных до костей, распиленных людей.

Было еще несколько подходящих человек. Скляренко отложил их документы, потом, пошевеливая нашлепкой усов и отхлебывая чай из стакана, изучил повнимательнее и все-таки остановился на солдатах дадыкинской роты. Впрочем, то, что оба они были из одной роты, ускользнуло от Скляренко, этот факт он проворонил.

Проворонил и полковник Каюмов, подстраховывавший Скляренко, – неприступный, едкий, насмешливый, с хитрым прищуром маслиновых глаз, – полковник остался доволен выбором Скляренко.

– Продернем эти два груза через угольное ушко, – сказал Каюмов, – и замрем. Ляжем на дно. Все равно деньги, которые мы заработаем, нам не истратить – жизни не хватит. Придется тратить нашим детям.

– Хорошо… Очень хорошо, – добродушно улыбался Скляренко, пощипывал пальцами нашлепку, – вы не представляете, Якуб Тимурович, как это хорошо. А потом я не верю, что денег может быть столько, что их невозможно истратить. Извините, Якуб Тимурович! Не ве-рю!

Каюмов ехидно прищурился, глаз его совсем не стало видно, сквозь узкий сжим век просверкивали только черные угольки и все, да в уголках возникли мелкие насмешливые слезки, лицо Каюмова не изменилось, полковник давным-давно познал простую истину, которую Скляренко не познал до сих пор – человек физически не может истратить ни двести тысяч рублей, ни пятьсот тысяч, ни тем более – миллион. Это выше сил человека.

– Не надо верить, – Каюмов махнул рукой, и этот обычный жест Скляренко воспринял неожиданно остро, – жест сладким щемлением отозвался в сердце: неужели он приближается к заветной черте? Подыгрывая Каюмову, подполковник сказал еще раз:

– Не верю!

– И не надо! Не надо верить! Как только закончим операцию, мы вас заберем в штаб округа. Хватит зимогорить в Кабуле! Аллах даст – третью звездочку на погоны выхлопочем, орденок за боевые заслуги и с ветерком – к генеральским погонам!

– Спасибо, Якуб Тимурович! – проникновенно поблагодарил Скляренко.

– Спасибо – после. Когда будете сидеть на белом коне. И вообще – одним спасибо не отделаетесь.

– Естественно, – Скляренко не смог сдержать улыбку. Поклонился и так, в полупоклоне, замер – в тени лицо видно меньше.

– Но в Кабул, в Герат, в Джелалабад наезжать придется. Я вам передам свои связи. Полгода полежим на дне, реализуем два гроба, и дальше снова придется выдвигаться на передний край – цепочка не должна обрываться.

Операцию в Ташкенте страховал Васнецов с двумя помощниками – одним военным и одним штатским; страховали и в Москве – этих людей Скляренко не знал и никогда не слышал о них, но ощущал их твердую руку, видел свет, проливающийся на него из занебесья – он словно бы вошел в некий освященный крестным знамением круг. А у тех, кто вошел в этот круг, как известно, неудач не бывает.

– Всегда готов, – отозвался Скляренко, – в Герат, в Кабул, куда угодно! Хоть к черту на рога! Только приказывайте!

– Ваше усердие будет оценено по достоинству, – красиво и просто произнес Каюмов, – и ничего высокопарного в его словах Скляренко не почувствовал.

Сопровождающих было немного – сбившись в стайку, они нервно покуривали у нагретого, окрашенного в желтоватый песочный цвет тяжелого самолета с провисшими, будто надломленными у кореньев крыльями и круто срезанным кверху хвостом, – старались укрыться от солнца в тени, но это плохо