Уверившись, что субсидии им не видать, Куприн с единомышленниками решили издавать газету на кооперативных началах и стали сбрасываться паями. С этими деньгами в конце года они попадут в нехорошую историю, но о ней чуть ниже.

Где-то к середине февраля 1919 года Александр Иванович сдался и отправил Каменеву письменный отказ от «Красного пахаря», а Гальперину написал: «Я уже теперь ни во что не верю, даже и в кооперативы». Горький, пытаясь ему помочь, предположил возможность издания газеты в Петрограде, хотя тогдашний хозяин города Зиновьев был его личным врагом. Тем не менее в середине марта Горький вместе с Куприным побывал в Кремле на очередной встрече по этому поводу. В окончательное решение вопроса вмешаются события чрезвычайные.

Дабы найти хоть какую-то работу, Александр Иванович посещал заседания Союза деятелей художественной литературы и «Всемирной литературы». Те, кто видел его тогда, вспоминали, что был он постаревший, подавленный, грустный. Чуковский, помнивший Куприна как редкого забияку, не без ехидства отмечал в дневнике 5 марта 1919-го: «Вчера у меня было небывалое собрание знаменитых писателей... Раньше всех пришел Куприн. Он с некоторых пор усвоил себе привычки учтивейшего из маркизов. Смотрит в глаза предупредительно, извиняется, целует дамам ручки и т. д.»[329]. (Из-за болезни Чуковского заседание Союза проходило 4 марта у него дома.) Припоминал, что Куприн приходил с узелком, в котором была горсть сухарей. Достав себе кружку воды, забивался на кухне в утолок у холодной плиты и «долго по-стариковски, по-крестьянски» грыз сухари, размачивая в кипятке. Там же, в закутке, сделал запись в рукописный альманах Чуковского «Чукоккала»:

«Из чужих рук» — то есть сочинил не он. Сам Александр Иванович позже признавался: «...жизнь под большевиком сделала меня кротким, вежливым и вдумчивым стариком»[331].

Весной 1919 года он часто бывал в Петрограде и особенно часто встречался с Горьким. 30 марта Страна Советов устроила Алексею Максимовичу грандиозное празднование его 50-летия. Сохранилась групповая фотография, сделанная в тот день в издательстве «Всемирная литература»: среди многочисленных гостей Чуковский, Блок, Гумилев. Куприна нет. На следующий день он отправил юбиляру письменное поздравление из Гатчины:

«Дорогой Алексей Максимович,

Много раз я пытался соединиться с Вами по телефону, но все была незадача.

Оттого с большим опозданием поздравляю Вас огулом: и с днем рождения, и с полувеком, и с днем Алексея, божьего человека (“с гор вода”).

Для меня это поздравление имеет особый, трогательный смысл. Почти двадцать пять лет прошло с тех пор, как Иегудиил Хламида[45*] написал мне несколько слов из Самары. Господи, Боже мой, двадцать пять лет! Чего только не случилось за это время! Автомобили, трамваи, граммофоны, субмарины, аэропланы, радио, беспроволочный телеграф, две войны, две революции! Точно десять веков пробежали. И когда я подумаю о Вас, жившем такой напряженной, углубленной, утроенной, удесятеренной жизнью, о Вас, завоевавшем мировую славу, именно о Вас, который, несмотря на жизнь “месяц за год”, сохранил до нынешнего дня прекрасную молодость голоса, взгляда, улыбки, рукопожатия, сберег, — точно совсем нерастраченной, — квинтэссенцию большой, необычной, своеобразной души, — я испытываю чувство искренней благодарности за то, что Вы живете.

И еще. Теперь, поздравляя Вас, я хотел бы присоединить к моим пожеланиям благодарные голоса всех тех многих людей, кому Вы сделали добро в это тяжелое время. От всей души желаю Вам здоровья и ясной крепкой осени. Обнимаю Вас с чувством всегдашней любви, преданности и неизменного уважения.

Ваш Куприн.

Гатчина, 31/III. 1919»[332].

Чувствуется, что Александр Иванович пишет искренне. Их общение с Горьким и внешне производило впечатление идиллии. Чуковский замечал в той же дневниковой записи 5 марта 1919-го: когда появился Горький, Куприн «кинулся к нему, любовно и кротко: “Ну как здоровье, А. М.?”»[333].

Молодой служащий секретариата «Всемирной литературы» Михаил Слонимский, смотревший на Куприна как на небожителя, вспоминал: «Он сидел в кабинете Алексея Максимовича у стола, тихий, спокойный, немногословный, и от него веяло лаской и просторной силой. Алексей Максимович улыбался ему, они обменивались малозначащими словами, как старые знакомые и друзья, и в паузах не чувствовалось ни напряжения, ни даже недоговоренности. Они и молчали так, словно говорили о чем-то очень важном»[334]. Так снова произошло сближение двух художников, помнивших друг друга молодыми, злыми, желавшими горы свернуть, а теперь растерянно пытавшихся угнаться за бешено скачущим временем. И хвастали:

«— Вы молодцом! — сказал Александр Иванович. — Вот мне — подумайте только! — уже сорок девять!

— А мне пятьдесят! — сказал Горький.

— И смотрите: ни одного седого волоса!»

Конечно, Горький и Куприн были здесь патриархами. Александра Ивановича избрали в арбитражную комиссию и в редакционную коллегию Союза деятелей художественной литературы, он рецензировал книги, отобранные для серии «Избранные произведения современных авторов под редакцией М. Горького». Например, одобрил роман секретаря редакционной коллегии Юрия Слезкина «Помещик Галдин».

Этот же Слезкин стал причиной развала Союза. В апреле 1919 года выяснилось, что он, используя свое служебное положение, реквизировал брошенную квартиру некоего бывшего шталмейстера, часть обстановки перевез в помещение Союза и занялся там ее распродажей. В знак осуждения столь вызывающей безнравственности группа писателей во главе с Горьким в апреле вышла из состава редакционной коллегии и совета Союза. К маю объединение фактически распалось, а Куприн перестал посещать заседания еще раньше. В одном из частных писем он объяснял: «С Горьким я не расплевывался, так же как никогда и не кадил ему. В один день, когда он хотел заставить меня подписать, не ознакомившись с делом, бумагу, выносящую жестокое, однобокое и несправедливое обвинение одному из писателей, и когда, в ответ на высказанное мною желание узнать всю мотивировку приговора, он лишь ответил, что все равно вопрос уже предрешен, я отказался дать свою подпись и с той поры перестал видеться с А. М. и с внелитературной коллегией. Молча. Это ли значит расплеваться»[335].