Он улыбнулся ей, но Джо видела, что улыбка у него принужденная, а глаза усталые.

Когда дверь лифта открылась на десятом этаже, Генри увидел, что Ронни ждет на площадке.

– Прости, что пришлось пройти через всю эту дурацкую болтовню… – начал он, но Генри оборвал его:

– Хватит болтать, Ронни. Выкладывай. Нашли Брайони?

– Все значительно сложнее, Генри.

Он взял Генри за руку.

Генри вырвался.

– Послушай, Ронни, я еще могу ходить сам.

Он расправил плечи, выпрямился во весь рост и прошел в конференц-зал. Занял свое привычное место в конце длинного стола и посмотрел на Ронни.

– Слушаю, – сказал он.

Ронни сел за стол напротив него.

– Я получил видеокассету, – сказал он.

– От кого?

– Не знаю. Пока мы с Дженни в воскресенье слушали оперу, кто-то оставил ее на водительском сиденье моего «порше».

– Ты ее просмотрел? – спросил Генри. – Что там?

– Не могу описать. Ничего более отвратительного и страшного нельзя себе представить. Только очень больной, извращенный ум мог придумать такое. Поэтому я попросил тебя не приводить Хейзел.

– Это связано с моими девочками?

– Да. Теперь, когда я тебя предупредил, ты по-прежнему хочешь это просмотреть?

– Если это касается моих девочек, разве у меня есть выбор? Показывай, Ронни. Перестань болтать и действуй.

Ронни протянул руку к панели управления на столе перед собой, свет в зале потускнел, и с потолка спустился серебристый экран, закрывший дальнюю стену. Генри повернулся в кресле лицом к экрану.

– Соберись с силами, старина, – сочувственно сказал Ронни и нажал кнопку «воспроизведение».

Зал заполнили звуки скрипки – вальс Штрауса; экран осветился, на нем появился мужчина атлетического сложения, играющий с маленькой девочкой на лужайке перед великолепным особняком. Из глубины кадра на них ласково смотрела красивая молодая женщина.

Генри выпрямился в кресле.

– Какого дьявола! Это же из моего домашнего фильма. Мы с Марлен и Сашей, когда она была еще маленькой.

Изображение поблекло и сменилось картиной величественного летнего неба с кучевыми облаками. Поверх появилась надпись золотыми буквами:

Высшая радость лишь дрожанием листа отделена от глубин отчаяния…

Картину неба сменила ночная сцена у плавательного бассейна, окруженного тенистыми пальмами. Три человека в масках держали Марлен в воде. Подводное освещение подчеркивало все безжалостные подробности. Марлен была обнажена, и на глазах у Генри ее утопили, садистски растягивая казнь.

Камера повернулась к Брайони, которая, тоже обнаженная, стояла на коленях на краю бассейна и умоляла пощадить мать. Она хватала за ноги другого убийцу в черном. Саша лежала на краю бассейна, свернувшись клубком, и билась головой о мраморные плиты с такой силой, что лилась кровь.

– Иисусе, да святится имя Твое, не допусти, – прошептал Генри охрипшим от боли голосом.

Но ужасы множились, и Генри застыл – неподвижный, словно бронзовая статуя. Он не мог оторвать глаз от экрана, где за избиением следовало надругательство, где его девочкам насильно вводили наркотики, где похотливые бандиты держали их, чтобы на них ложились другие бандиты, еще более похотливые.

Был записан и звукоряд: тупое проникновение в плоть, сальные возгласы палачей и болезненные стоны и всхлипы девушек, – звуки, почти такие же ужасные, как изображение.

В самом конце, когда его любимица Брайони лежала в грязном хлеву, и свиньи рвали ее в кровавые клочья, Генри с трудом поднялся из-за длинного стола.

На экране Брайони подняла голову и посмотрела прямо на него.

– Папочка! – закричала она.

Генри в умоляюще поднял правую руку, словно просил прощения, что не был рядом с ней в минуту смертной муки.

– Брайони! – ответил Генри криком на ее крик; в его вопле звучала невероятная душевная боль.

Потом он начал падать, как гигантская секвойя, вначале медленно, потом все быстрее, пока не рухнул ничком на длинный стол и не затих.

* * *

Было уже за полночь, но Хейзел просила Куки подогревать ужин для Генри. Вечер был теплый, небо звездное. Хейзел ждала мужа на террасе.

Она выбрала вечернее платье под цвет ее глаз, без рукавов. Платье не скрывало ни спину, ни грудь и демонстрировало изящные мускулистые руки. Хейзел знала, что платье понравится Генри. После рождения Кайлы она была очень строга к себе и оставалась такой же стройной и красивой, как когда познакомилась с ним.

Ей не сиделось на месте. С грацией пантеры она нетерпеливо расхаживала по террасе, отпивая по глотку «пюйи-фюиссе»[30], которое позволяла себе по вечерам, и негромко подпевая мелодии, лившейся из невидимого источника. Она задумалась, не позвонить ли Генри, не проверить ли, все ли в порядке, но потом покачала головой. Генри не любил, когда ему мешали заниматься делами.

Хейзел остановилась у обеденного стола и поправила приготовленное для Генри столовое серебро. В хрустальном графине вино. Она достала и открыла любимое бургундское Генри, чтобы оно подышало и распустилось. Свечи решила зажечь, когда услышит, как подъезжает «кадиллак», и убедилась, что зажигалка «Ронсон», приготовленная для этой цели, под рукой.

«Я знаю, с девочками что-то случилось. Что бы Ронни ни сказал сегодня вечером Генри, я буду сильной, – уговаривала она себя. – Не сломаюсь и не заплачу. Буду сильной ради него».

Она возобновила свое бесконечное хождение. Неожиданно телефон, который она поставила у своего стула, зазвонил, и Хейзел, чувствуя огромное облегчение, побежала к столу.

– Генри! – сказала она. – Дорогой! Где ты?

В ее голосе звучала радость.

– Нет, Хейзел, это я, Ронни.

– О боже! – Ее голос утратил всякую мелодичность. – Что с Генри? Где он?

– Есть только один способ сообщить это вам, Хейзел. С любой другой женщиной я постарался бы смягчить известие, но вы особенная. Вы сильней любого из знакомых мне мужчин.

Хейзел слышала биение собственного сердца. Пять медленных ударов она молчала, потом тихо сказала:

– У него было предчувствие. Он мертв, верно, Ронни?

– Мне ужасно жаль, моя дорогая.

– Как?

– Удар. Обширный удар. Почти мгновенный. Он ничего не почувствовал.

– Где он?

Хейзел почувствовала холод, страшный обжигающий холод, который проник в самые глубины ее души.

– В больнице. В епископальной больнице Святого Луки.