— Ты сам прекрасно знаешь.

— Не знаю.

— Ты рассказал полиции, где находится монастырь.

— Я рассказал о нем только Эскиролю и Жозефу, чтобы ты смог опознать Виктора.

— Виктор вчера сбежал.

Эккенер онемел.

— Я должен покинуть Европу, — сказал Зефиро. — В этом монастыре — вся моя жизнь. Я не могу подвергать его опасности.

— Я тоже, падре, нигде не чувствую себя дома. Я не узнаю свою страну.

Зефиро нагнулся и помог ему встать.

— Я делаю всё, что в моих силах, — продолжал Эккенер. — По-моему, Германия уже воюет сама с собой. Вчера утром полиция затерла имя нашего друга Вернера Манна на памятнике убитым жителям его родной деревни под Мюнхеном. Имя Манна, ты можешь это представить? Гитлер отдал приказ три дня назад: никаких еврейских фамилий на памятниках погибшим воинам.

Вернер Манн, принявший геройскую смерть в сражении, придумавший с друзьями, в том числе и с Зефиро, проект под названием «Виолетта», был вычеркнут из истории.

Друзья помогли друг другу отряхнуться.

Зефиро промокнул носовым платком слегка кровоточащую губу Эккенера.

— Я не собираюсь долго обременять тебя, Хуго. Я останусь в Нью-Йорке на всю зиму. Сейчас нельзя возвращаться в монастырь. У меня другие планы.

— Надо улетать как можно быстрее, — сказал Эккенер. — Твое «письмо» — настоящая чушь. Я просто диву даюсь, как наш эсэсовец попался на эту удочку. В любой момент обман может вскрыться.

Зефиро наконец улыбнулся.

— Я все-таки постарался. Ты видел, на седьмой строчке я наградил себя медалью имени моей любимой ветчины!

Они расхохотались и снова взялись за руки.

— А как там Ванго? — спросил Эккенер после паузы.

Зефиро не ответил.

— С ним что-то случилось? — настаивал Эккенер.

— Боюсь, из-за меня он попал в скверную историю.

Пытаясь выправить свою помятую шляпу, Зефиро рассказал:

— Я должен был встретиться с Ванго на вокзале в Париже, но заметил за собой слежку. В толпе я узнал одного из людей Виктора, он изображал фотографа. Под накидкой на треноге он прятал ружье.

— И ты ушел?

— Да, но было уже слишком поздно. Я видел, что Ванго направляется ко мне. Делать нечего, я притворился, будто не знаю его.

— Вряд ли они догадались, что вы знакомы.

— Не уверен. Ванго явно хотел со мной заговорить. Он шел мне навстречу и радостно улыбался.

— Вряд ли они его найдут, — убежденно повторил Эккенер.

— Я видел вспышку магния. Теперь у них есть фотография.

Тридцать минут спустя «Граф Цеппелин» взлетел. Офицер СС позвонил в итальянское посольство и доложил, что знаменитый Паоло Марини забыл свое пальто в ангаре Фридрихсхафена.

В посольстве это имя слышали впервые. Оно никому ничего не говорило. Но когда офицер зачитал список его наград, на другом конце провода завизжали от смеха. Из этих знаков отличия можно было приготовить классический итальянский ужин — от ветчины на закуску до панна-котты на десерт.

Москва, месяц спустя, декабрь 1935 г.

Маленький мальчик возился в снегу. Ему было лет семь, не больше.

— Костя, Костя!

Женщина, окликнувшая мальчика, сидела на скамейке по другую сторону аллеи и держала на коленях девочку, по-видимому его старшую сестру.

— Тетя, ты думаешь, они придут?

— Не волнуйся. Они всегда приходят.

Няня была очень ласковая. Девочка уже полюбила эту женщину, появившуюся в их доме всего пять-шесть недель назад.

Откуда она приехала? В один из октябрьских дней ее привел к ним какой-то мужчина. Она говорила по-русски с необычным акцентом. Родителям было сказано: теперь эта женщина будет жить у вас и называть ее нужно «тетя» — пускай соседи думают, что она ваша родственница.

Хозяева предложили ей свою широкую кровать в большой комнате, но она отказалась и устроилась в каморке у входной двери, где раньше спал их старший сын, когда еще жил здесь.

В результате вся семья перестала считать ее почетной гостьей. Она принимала ревностное участие, в домашних делах. Охладить ее пыл было нелегко. Кроме каморки няня унаследовала осеннее пальто и шубу старшего сына. И теперь невозможно было смотреть без волнения на всю эту одежду, висевшую у двери, как в прежние времена.

Костя подошел к скамейке весь промокший.

— Мне холодно, — пожаловался он.

— Мне тоже, — подхватила его сестра Зоя.

Женщина распахнула шубу, и дети юркнули внутрь.

— Испечешь нам сегодня вечером твой белый торт? — спросил Костя.

Он уже предвкушал, как съест сиреневый сахарный цветочек, сняв его с облака взбитых сливок.

Ведь няня готовила так вкусно, словно была феей из волшебной сказки.

Дважды в неделю Мадемуазель ездила с малышами в парк Сокольники; в этих случаях она надевала и пальто, и шубу, хотя они были ей велики. В них она не мерзла даже на ледяном ветру. Пальто она надевала прямо на свою ситцевую блузку, а шубу — поверх него, и мех сразу покрывался инеем. Так она гуляла с двумя детьми — Константином и Зоей.

Мадемуазель знала, что на улице за каждым ее шагом следят. Она постоянно спрашивала себя: кто из этих прохожих надзирает за ней?

Когда Мадемуазель похитили на Салине, она боялась, что ее сошлют в лагерь за Полярным кругом, однако ее поселили в центре Москвы, в тесной квартире, в лоне семьи, где было двое маленьких детей.

— Вон они! — закричала Зоя, выныривая из своего мехового гнездышка.

И она побежала навстречу маленькой девочке, которая сразу же выпустила руку няни.

Женщины и их воспитанницы расцеловались и сели на скамейку, прижавшись друг к другу.

Сцена повторялась уже с месяц, дважды в неделю. Это была дружба по средам и воскресеньям двух девочек и двух женщин под снисходительным присмотром Кости.

Маленькую девочку звали Светланой, но все называли ее Сетанкой.

Ее няня ничего не рассказывала о семье Сетанки. Она больше любила вспоминать прошлые, дореволюционные времена и свою службу в известных петербургских домах, у князей, у знаменитых артистов… А однажды она чуть было не уехала в Париж!

Мадемуазель говорила мало. Она больше слушала. Иногда в ее глазах блестели слезы. Она любила эти истории давно минувших лет.

Зоя и Сетанка тоже о чем-то тихо разговаривали. Одна рассказывала об уехавшем в путешествие старшем брате, другая — о мальчике, которого она называла Птенцом и которого никогда не видела.