— Я сознаю собственную посредственность. Я, может, многого не знаю, но это знаю точно. — Несбит разглядывает янтарное содержимое своего стакана.

Дональд задумывается, может, его собеседник слегка не в себе: на какое-то мгновение ему показалось, что Несбит вот-вот заплачет. Но тот, напротив, улыбается; горькая циничная гримаса, уже ставшая знакомой.

— А как насчет вас, Муди, вписаны вы в этот порядок вещей?

— Не уверен, что вас понимаю.

— Я хочу сказать, вы-то посредственность? Или вы личность выдающаяся?

Дональд издает нервный смешок.

— А может, вы пока сами не знаете.

— Я, э-э… Я вообще не уверен, что согласен с пользой подобного различения.

— А я и не говорил, что оно полезно. Но оно само собой разумеется. То есть если у вас хватает мужества его увидеть.

— Я так не думаю. Вы можете считать мужественным принять такую самооценку, но я бы позволил себе предположить, что это способ избежать ответственности за свою жизнь. Подобный цинизм дает вам право сдаться без всяких усилий. Все неудачи оправданы заранее.

На лице Несбита появляется неприятная усмешка. Дональд бы даже порадовался такой полусерьезной дискуссии, которые он вел и прежде — обычно под конец долгого зимнего вечера — но дает знать о себе рана.

— Вы думаете, я неудачник?

Перед мысленным взором Дональда вдруг предстает тревожащий образ Несбита, зажатого в объятиях краснокожей Норы, и он чувствует себя виноватым за это лишнее знание. И почти одновременно он с пронзительной и прекрасной ясностью вспоминает лицо Сюзанны, все же на этот раз выхваченное из тумана так что каждый его элемент находит свое место и теперь это она во всем своем очаровании. И в то же мгновение его пронзает мысль, что чувства к ней ограниченны, сводясь главным образом к восхищению и благоговейному трепету. Он испытывает страстное желание броситься к себе в комнату и закончить письмо Марии. Проницательной, непредсказуемой Марии. Как странно. Как странно и в то же время какое освобождение он испытывает, поняв это. Как прекрасно! Он с трудом сдерживает улыбку.

— Так как?

Дональду приходится изрядно напрячься, чтобы вспомнить, о чем его спрашивали.

— Нет, вовсе нет. Но я могу себе представить вашу неудовлетворенность в подобном месте. Уверен, что чувствовал бы то же самое. Мужчине необходимы компания и разнообразие. Я знаю, как долги здесь зимы, и пока пережил только одну. Одного собеседника недостаточно, пусть даже выдающейся личности.

— Браво. Эй, вы что-то слышали?

Несбит осушает стакан и замолкает, склонив голову набок, чтобы наполнить его снова. Дональд прислушивается, предположив, что это были шаги в коридоре, но там, как всегда, никого. Несбит качает головой и плещет виски в стакан Дональда, хотя тот еще не расправился с предыдущей порцией.

— Вы славный малый, Муди. Такой бы нам тут пригодился. Может, вы даже смогли бы распутать счета, которые я за последние два года запутал в гордиев узел.

Несбит расплывается в улыбке, вся его озлобленность таинственным образом исчезает.

— Я тут чуть раньше видел во дворе одного из ваших парней, — говорит Дональд не совсем кстати. — Он явно не ушел с поисковым отрядом, но был настолько пьян, что, осмелюсь сказать, оказался бы там скорее помехой, чем помощью.

— А-а, — с отсутствующим взглядом тянет Несбит. — Да. С этой проблемой мы сталкиваемся каждую зиму, да я не сомневаюсь, что и вам это слишком хорошо известно.

— Он перевозчик? — Дональд хочет прямо спросить, кто это такой, но боится показаться слишком резким.

— Понятия не имею, кого вы имеете в виду, старина. Насколько мне известно, все мужчины, за исключением Оливье, отправились вверх по реке. Может, вы его и видели.

— Нет-нет, он явно был старше. Такой, знаете ли, помассивнее. И с длинными волосами.

— Должно быть, этот сумеречный свет сыграл с вами шутку. Что вы, я как-то выглянул в окно — прошлой зимой, я сидел за столом, здесь, в соседней комнате, — и меня чуть инфаркт не хватил. Прямо за окном стоит лось — семь футов высотой и ни дюймом меньше — и смотрит на меня. Я ору как сумасшедший и выбегаю во двор, но там ни малейших признаков лося. И никаких следов копыт. Естественно, он никак не мог забраться за частокол, но я готов поклясться на целой стопке Библий, что он там был. Представляете себе!

«Вероятно, ты просто напился», — уныло думает Дональд. Он прекрасно знает, что во дворе был не Оливье, и все больше убеждается — в самом деле, будто его мозг последние дни погрузился в спячку, — что этот неизвестный мужчина представляет для них определенный интерес.

Такой интерес, что через некоторое время он придумывает повод, чтобы удалиться и исследовать снег за окном. Где обнаруживает, что кто-то в Ганновер-Хаусе решил вдруг продемонстрировать образцовое ведение хозяйства и весь двор очищен от снега.

Сy-Сент-Мари совершенно не похож на Колфилд. Многие пути сходятся здесь, на слиянии двух озер: одно протискивается в другое сквозь неподатливые скалы; здесь встречаются дороги с северо-запада и с востока, и здесь же проходит граница между двумя странами. Сюда плывут корабли с севера, с востока и из Штатов, из Чикаго и Милуоки — мест еще более чуждых и развращенных, чем самые отдаленные поселения. Но основной причиной приезда сюда стал Большой западный оперный театр, который Ноксы посетили вчера вечером, чтобы увидеть постановку «Женитьбы Фигаро», о которой столько говорили. Главная приманка заключалась в том, что партию Керубино исполняла Далила Хаммер, а поющую Моцарта индианку газетные колумнисты склоняли на все лады вот уже несколько месяцев. Увидеть ее надо было обязательно. Вот почему миссис Нокс купила билеты на пароход, и они бросили вызов зимним водам.

Марии, лишенной музыкального слуха, певица показалась очаровательной и довольно взбалмошной, особенно в костюме мальчика и с волосами, убранными под мягкую шапочку. У нее было озорное лицо с огромными темными глазами, подчеркнутыми гримом, и большой рот с белоснежными зубами. Она производила несколько большее впечатление, нежели другие певицы, весьма склонные к полноте, так что Мария гадала не предпочла бы мисс Хаммер спеть одну из женских партий. Публика — смесь любителей оперы, соответственно разодетых, и одиночек, просто решивших поразвлечься, — выражала восторг оглушительным ревом; впрочем, в подобных местах сорвать овации было, видимо, не очень сложно. Ее отец ворчал, что певица не годится для этой роли (имея в виду ее голос, а не расу), и они поспорили с матерью насчет дирижера. На какое-то время отец стал как прежний.

Миссис Нокс очень беспокоилась за мужа. Мало того что он может быть опозорен — или вынужден уйти в отставку, все это пока неизвестно, — но хуже всего, что он час за часом просиживает в своем кабинете, явно ничего не делая; его тонкий ум бездействует и, она уверена, просто атрофируется. Когда они спорили, она почувствовала, что напряжение чуть ослабло. В общем, не зря затеяли эту поездку.