Накинуть бушлат, уткнувшись носом в его прокуренный, в двух местах прожженный искусственно-меховой воротник. И закрыть глаза…

Открыть через полчаса, когда все уже заснули, отдыхают перед следующими тремя часами на постах и понять — ты не хочешь спать. Дурень, закройся, засни, отдохни… А шиш.

Вот он, потолок палатки, весь в дырках от углей у труб, темный, не пропускающий ничего, кроме ветра, лезущего в прорехи брезента. Как телевизор, ничего не показывающий и, одновременно, экран в кинотеатре, крутящий твою собственную жизнь, бывшую и будущую, что ждешь сильнее всего, о чем просто-напросто мечтаешь и хочешь быстрее увидеть. Что ты не видел здесь, вокруг, и кого?

Спустя двадцать лет, в собственной квартире, теплой, уютной, пахнущей сваренным кофе и чем-то домашним, открываешь глаза и смотришь перед собой. На потолок, где в свете фонаря трясутся тени от веток карагача за стеклом. На стенку, где катятся капли дождя, дождя где-то там, на улице. И дело даже не в кофе и не в том, что любая усталость здесь, в мирной, сытой и спокойной жизни не сравнится с той, оставшейся за спиной двадцатилетнего тебя. Шиш.

Дело в чем-то другом. В тебе самом, ушедшем в армию и больше никогда не вернувшемся домой. Вернулся ты-другой, и не спишь только потому, что себя того можешь увидеть только во сне, если повезет. Хотя нужен ли он тебе самому? Непонятно.

Ты не спишь, вспоминая давно прошедшие ночи и дни, километры старого асфальта и грунтовок, грязно-раскисших, твердо-обледенелых и просто пыльных, напрочь забивающих глаза с носом и ртом.

Смотришь в ночную темноту и видишь отблески садовых печек, где на конфорках готовили еду на всех, рыжие, прыгающие по тонко-брезентовым стенками палаток, всех, бывших в двух годах жизни, растянувшихся до самого ее конца.

Глядишь и видишь давние лица, молодые и не совсем, но почти все моложе тебя самого сейчас. Седого, Большого, Шомпола, Дуная, Григора, Кондраша, Селецкого, Стригуна, Немца, еще одного Немца, Егора, Корнея, Пряника, второго и третьего Больших с батальонов, Мурашкина, Бережного, Плакущего с Малиной, Трепачева из спецназа, Бовкунова, Мазура, Мейджика, Васильченко, Гуся, Адика, Ваньку, Колю. Мисюру с Берсировым и Расула.

Могу закрыть глаза и услышать насмешливый голос старлея в смешной низкой шапке, впервые увиденного еще на Первомайке девяносто восьмого, больше чем за полгода до его смерти. Или строгий голос второго, шевелящего усами и сурово хмурящегося. Или смех Расула, рассказывающего как Илья ночью испугался там чего-то.

Говорят, мол после войны те, кто по-настоящему воевал, молчат и не желают рассказывать. Ну или «при штабе отсиделся».

А я вспоминаю историю Саши Малешкина и Курочкина, рассказавшего ее. И думаю о простой вещи: кто вспомнит нас всех, вернувшихся и погибших там, на войне, что даже не считается войной? Кто расскажет о простых солдатах на второй чеченской войне, если не сам?

Ночью и дома заснуть порой сложнее, чем там, в палатке у чеченского села Курчалой, накрывшись бушлатом.

Но если закрыть глаза и попытаться не думать, то скоро в нос пахнет прокуренным и кое-где прожженным воротником. Война не только подвиги. Война — это ее люди.

Война тогда вроде бы закончилась. Подписали Хасавюртовские соглашения, разменяли пленных с заложниками, провели, какую-никакую, границу.

В 95-ом, когда на Кавказе вдруг закипело, было непонимание, хотя Чечня тогда все равно интересовала мало. Когда тебе пятнадцать, интересно совсем другое. Айн-цвай-полицай был уже старым, А со ю денсинг заколебал всех и через одного, широкие спортивки еще не сдавались, но их вовсю носили не с кроссами, а с белыми носками и туфлями. Ну и, само собой, стриглись под расческу, потеснив не так давно модный теннис.

В 95-ом футболки "Вайт-Блэк" на девчонках были свободными, а купальники летом вполне себе закрытыми. Хотя именно тем летом две первых приезжих с Мск студентки загорали топлесс и в совершенно крошечных бикини на клевых задках.

А где-то, не так и далеко, пацаны, снявшие спортивные штаны, джинсы-трубы и олимпийки из синтетики, умирали. Невзоров крутил по Первому "Русское поле", где его метало от правых взглядов в ультраправые, героями оказывались то рижские омоновцы, то какие-то непонятные пулеметные взвода, а идея "Чистилища", если и возникла, то еще особо нигде не показывалась.

Через три года, сдав собственные узкие джинсы, голубую тертую джинсуху и кроссовки "Еврошоп", узнал сразу же несколько вещей:

Из зверей в Ахтырке, то есть в станице Ахтырской Краснодарского края, а если точнее, то в учебном центре 66 бронекопытного дикого оперативного, водятся в основном бэтэры. И вовсе не дизельные и на четырех мостах, а совсем даже бельевые вши

Звать меня никак и есть я даже не дух, а вовсе запах

Чтобы жить нормально, надо уважать стариков и шарить

И что в Даг нам ехать не позднее октября, то есть… через четыре с половиной месяца.

Зачем? Странный вопрос, товарищ еще не рядовой. Граница должна стоять как? Верно, на замке, и плевать, что ее как бы нет, и там должны быть погранцы. Сказано — менты с вэвэшниками, вот и поедете, полк менять. А то там увольняется… много… почти весь полк.

М-да…

И, сидя в курилке, смоля самую настоящую "приму", вдруг очень вспомнилось, как не хотелось спать после дискача, где задолбал "я-я-ее коко-джамбо, я-я-е", стоял тот самый 95-ый и до армии было еще, охренеть не встать, целых три года. Целая вечность, ага.

Потом мы поехали в Даг. Там было холодно, сыро, голодно, мы пилили толстенные брёвна пилами без развода и кололи топорами без топорищ, забивая железяки кувалдами. Мы ходили в караулы в тулупах с валенками, слушали вой пацанов с Первомайки, любивших травить нас таким способом, искали проеба… потерянные магазины, травили чёртову вшу, зарабатывали чесотку и, стоя на постах, выходящих на село — любовались на пост ЧРИ, откуда на нас посматривали как на дерьмо.

Потом случились два месяца отдыха в Красе, перевод в ПТБ, тренировки с трубами-СПГ и следующий выезд, где оказалась опробована застава Аксай. Не сказать, что там случилось что-то страшное, хуже пришлось парням и нескольким женщинам на Гребенском мосту, но в целом командировка вполне заслуживала заголовка «Вечернего Краснодара» — «Вернулись мальчики с войны». Мы не считали себя мальчиками и даже наши родители, тогда приехавшие со всей России, если и считали нас детьми, то весьма выросшими. Наш камуфляж выцвел полностью, наши сапоги и ботинки протерлись, также, как вылиняли внутри вера в гуманизм, человечность и какие-то там договорённости.

Хотя, если честно, даже