Однако подобного рода изначальное допущение содержит подмену понятий. Во-первых, на онтологическом уровне это утверждение основано на априорной уверенности в том, что определенные человеческие существа сами являются создателями истории, что факты не имеют значения, имеет же значение только важность, определенная обладающими всемогущим интеллектом личностями, решающими, какие факты важны, а какие нет. Этот взгляд сейчас не редкость среди западных историков. Наоборот, большинство историков более раннего периода, даже когда они писали со светской точки зрения и сами себя декларировали историцистами, вводило в собственную методологию следы некоего убеждения, что существует своеобразная упорядочивающая сетка, как эпистемологическая, так и основанная на ценностях, которая стирает границы между отдельными историками и их временем. Ученые могли совершать это подсознательно, поскольку находились под влиянием обычаев и аппарата западной научной традиции, а могли это совершать сознательно. Весь корпус исследований Холокоста опирается на квазитрансцендентную идею, что подобные вещи недопустимы, — независимо от того, были ли они элементом «общественной конструкции». Без отсылки к морали и возмущения исследования Холокоста утратили бы резонанс. Точно так же исторические работы, лишенные опоры на традиционные моральные ценности и/или традиционные способы оценки фактов, деак-туализировали бы сами себя сразу же после возникновения новых событий. Во-вторых, заявление Дитце отрицает положение, долгое время признававшееся очевидным, что исторические наррации всегда неполны и лишены точности. «Неполнота» перестает быть вполне применимым термином, поскольку нет единиц измерения «правильности» или «неправильности» «события, сконструированного обществом». Действительно, понятие «правильность» в этом контексте кажется абсурдным. Избранные человеческие существа рассматриваются как легитимизированные создатели наррации, отнесенной к истории, поскольку они сумели достичь поставленной цели конструировать событие, высказываясь о нем часто и авторитетно. Их усилия и способности в конечном итоге определяют, что остальные будут помнить. И мы не должны доискиваться ничего плохого в таком состоянии вещей.

Разница между постсовременным и традиционным взглядом может показаться незначительной, но является критической. Постулат Дитце, каким бы приемлемым он ни казался, является деструктивным для западной культуры, которая опирается на возможность проведения дискуссий об относительной важности событий, безотносительно того, сколько внимания или огласки получили они со стороны историков либо общества. Констатация Дитце не оставляет места коррекции, исключая случай, когда коррекция опирается на силу. А это означает, что более сильная власть по природе своей должна служить основой исторического, а значит, и морального авторитета.

Алеида Ассманн, главный докладчик на конференции Немецкого исторического института, старалась определить параметры европейской памяти. Она была не первой европейкой, которая попыталась это сделать. После кровопролития Второй мировой войны европейские интеллектуалы неоднократно предпринимали усилия по созданию дискурса, который мог бы развивать и сохранять национальную память таким образом, чтобы поколебать ее способность к разжиганию розни в массах. Европейские страны решительно заявили, что места конфликтов прошлого являются священными lieux de memoire (местами памяти), достойными всеобщего уважения. Эта идея имела целью сохранение воспоминаний без возбуждения враждебности и жажды реванша, так чтобы культурная память стала общей собственностью народов, наделенных общей памятью, а Западная Европа дозрела бы до формирования такой общей памяти. В значительной степени подобная готовность к развитию европейской памяти поддерживалась чувством общей угрозы с Востока (и одновременно ошибочным выводом, что ненемецкая Центральная Европа является частью Востока и дружественна ему). Западноевропейские страны с успехом выдвинули инициативу примирения собственных национальных исторических памятей или, по крайней мере, необходимости формального понимания, которое должно быть выше существовавших между ними различий. Французский теоретик памяти Пьер Нора заметил, что lieux de memoire стали общим элементом общественной и политической жизни в Европе; они стали местами, которые вместо того чтобы разделять, объединяют западноевропейские народы[534]. Джей Винтерс, автор одной из лучших англоязычных книг, посвященных европейской памяти, указал на опирающееся на сочувствие общее значение данных lieux de memoire, которое помогло таким образом инспирировать общее сожаление и усилить, а не ослабить европейское единство[535].

Таким образом, новейшие исследования на тему исторической памяти отличаются от попыток пропаганды национального шовинизма в XIX в. посредством памяти, которая велась как при помощи книг, так и иных символических представлений о прошлом. Увековечивающие памятные ритуалы того столетия принимались и пропагандировались европейскими империями, жаждавшими утверждения и усиления своего имперского статуса. Историки XIX в., в свою очередь, создавали образ Европы с выгодой для собственных наций. Многие ритуалы памяти, часто подававшиеся так, как будто они являлись наследием веков, были созданы имперским воображением, вместо того чтобы быть делом многих поколений: парады, памятники и музеи организовывались, основывались и оплачивались европейскими монархами с целью их легитимизации и усиления лояльности граждан к имперскому государству[536]. В противоположность этому, lieux de memoire, как их описал П. Нора, или поля битв Первой мировой войны, описанные Дж. Винтерсом, суть попытки аннулировать европейскую агрессивность и заменить ее духом сотрудничества. Конференция Немецкого исторического института, на первый взгляд, была устроена в этом духе. Однако — в отличие от Нора и Винтерса, которые просто проигнорировали восточную часть Европы, — главный докладчик склонялся к тому чтобы давать инструкции незнакомым ей «восточноевропейским Иным» (государствам Европейского Союза, расположенным к востоку от Германии), как конструировать общую память в отношениях со странами, национальные воспоминания которых в прошлом были источником конфликта. Ассманн предложила принять некие абсолютные принципы, что, по ее мнению, привело бы к желаемым результатам. Ее подход радикально отличается от спорадического подхода Дж. Винтерса или П. Нора, а также от традиционного метода историков, которые стремятся к объективности, конфронтации с доступными данными, проверке и перепроверке источников и фактов, а также к упорядочиванию этих фактов с учетом их значимости.

Наиболее важная часть предложения Ассманн относится к методологии создания проектируемой общей памяти. Она с одобрением привела критерий «европейской идентичности для Германии», сформулированный, как она отметила, Бассамом Тиби — немецкосирийским студентом Макса Горкхаймера, одного из теоретиков франкфуртской школы. Его первый постулат, а возможно, также и ее постулат, касался необходимости отбросить любую из трансцендентных истин, которые европейские историки привыкли считать основой для своих исследований, и вместо этого выбрать в качестве центральной концепцию «разума». Какого разума? Из представления Ассманн ясно следовало, что она и Тиби (а также Новик), имели в виду скорее просвещенческую, нежели аристотелевскую (т. е. христианскую) концепцию разума. Так, например, Ассманн исключила из числа тех, кто обязан определять, что именно европейцы должны помнить, всех, кто не подписывался под субъективизмом, который предложило Просвещение. Затем она заявила, что Церковь и политика должны быть отделены друг от друга, а царить должны плюрализм и толерантность. Мысль о том, что первая часть этого утверждения является тавтологией,