и что обе части, взятые вместе, противоречат друг другу, не пришла ей на ум. Ассманн далее предложила отдать приоритет скорее воспоминаниям, нежели дискуссии о них; остановить «соперничество мартирологий», уважать память каждой из групп, и ввести контекстуальные рамки для памяти личности и группы. Она предложила эти постулаты, демонстрируя отрицание по отношению к мартирологии восточных соседей Германии; это, однако, никак не удержало ее от того чтобы обобщить их одним словом: «Едвабне»[537]. В заключение она заметила, что согласна с Тиби в вопросе примата прав личности над правами общества.

В то время как Тиби наиболее ясно сформулировал эти постулаты исключительно для Германии, быть может, по причине особенностей ее истории в XX в., Ассманн предложила, чтобы они были признаны действительными для всего Европейского Союза. Она поступила так, не дожидаясь никакого вклада со стороны ученых из других стран ЕС, особенно тех, которые до сей поры лишь в небольшой степени могли включиться в диалог с немецкими коллегами или представить возможные наблюдения относительно способа определения Ассманн и Тиби европейской идентичности. Другими словами, когда Ассманн перешла на территорию истории Иных, и порекомендовала, как на нее следует смотреть, ее элегантная и, на первый взгляд, стройная теория охватила территории, о которых сама она мало что знала, но на тему которых, несмотря на это, готова была теоретизировать.

Экспортировав немецкий продукт Бассана Тиби в страны, ей не знакомые, Ассманн сослалась на британского экспатрианта в Америке Тони Джудта, как на авторитет по вопросам Восточной и Западной Европы. По ее мнению, в одном из очерков Джудт «показал», что после Второй мировой войны восточноевропейские воспоминания застыли «таким образом, чтобы поддерживать политическое status quo», т. е. состояние лестного для восточноевропейских народов самоосознания. Пренебрежение Джудтом и Ассманн действительностью советской оккупации в Центральной и Восточной Европе, позволило им формулировать подобного рода бессмысленные высказывания. Выступления против советской мощи и хорошо закамуфлированные, но теперь известные усилия советской стороны, чтобы задержать развитие оккупированных стран путем ограничения в них обновления инфраструктуры и образования, должны были подействовать как тревожный звонок, сигнализирующий о неправильности их рассуждений, но этого не случилось. Ассманн продолжила свои вывод, утверждая, что страны Центральной и Восточной Европы безосновательно приняли позу невинных жертв и/или обществ, которые сопротивлялись немецкому нашествию, в то время как в действительности они на это не имеют на это права. Безосновательное изображение невинной жертвы повлекло за собой «затмевающие воспоминания» и «помогающие забыть» тему сотрудничества с немцами, повсеместно направленного против еврейских жертв фашизма. Ассманн придерживается мнения, что хотя эти «защитные стратегии» начали разрушаться в Западной Европе в 80-е гг. XX в., в Восточной Европе они остались нетронутыми. Несоразмерность ее сравнений (Восточная Европа находилась под советской оккупацией в течение 1939–1941 гг. и 1944–1989 гг., т. е. в течение первых двух лет Второй мировой войны, что имело ощутимые последствия), скорее всего не пришла ей на ум. Однако даже по отношению к Западной Европе Ассманн продемонстрировала необычайную нехватку осведомленности. Она заключила, что западноевропейские страны даже не настолько виновные, как Германия, начиная с коллаборационистского правительства Виши до швейцарской защиты собственных банков и границ, по крайней мере являются наследниками многих «конфликтных и позорных» воспоминаний. С легкостью, недостойной ученого с замечательной репутацией, Ассманн нашла аналогии там, где их нет, а затем заявила, что рассказ о Едвабне вызвал в Польше сильную негативную реакцию, поскольку роль жертвы столь глубоко там укоренилась.

«Психоаналитики, — инструктировала Ассманн, — говорят о “защитных воспоминаниях”, которые тормозят другие воспоминания и служат для сохранения собственного позитивного образа. Говоря иначе, что-то помнится для того, чтобы суметь забыть что-то еще. Когда это касается сферы национальной памяти, то значит, что кто-то напоминает себе о собственном страдании, чтобы спрятать то, что помнит о собственной вине. Мифы возникают, когда такие неполные воспоминания признаются гомогенными национальной общностью, а воспоминания, признанные несоответствующими, исключаются из национального дискурса и убираются из коллективного самосознания»[538].

Кроме того, Ассманн поучает, что автовосприятие Польши, как жертвы, может привести к отторжению чувства вины и ответствен-ности[539].

Принятые Ассманн эпистемологические принципы не позволяют ей проводить элементарные различия относительно степени ответственности; не будем уже говорить об отсутствии, мягко говоря, хорошего вкуса, которое позволяет ей давать советы народу, уничтоженному нацистами и советской властью, по вопросам, относящимся к тому, как он обязан воспринимать свои неописуемые потери. Кроме того, она показывает себя человеком, неспособным заметить качественной разницы между созданием во Франции, в условиях иноземной оккупации, заслуживающего презрения правительства Виши, и последствиями беспричинного нападения на Францию со стороны нацистской Германии. Она не может также заметить ни разницы в несравнимо более жестоком отношении гитлеровцев к полякам, нежели к французам, ни разницы в масштабе движения Сопротивления в обеих странах, и многих других обстоятельств (практически игнорировавшихся западными и советскими историками) в период двухлетней нацистско-советской дружбы (1939–1941 гг.). В своем последнем романе Энн Райс замечательно подметила последствия, которые влекут за собой злые поступки в зависимости от их веса и обстоятельств:

«Я видел поступки, самые мелкие, самые обыденные. Я видел, как они разрастаются, как сплетаются с другими деяниями, и как все вместе образуют непроходимые заросли и великие разрастающиеся пустыни, от которых мир делается маленьким, словно нарисованным на карте, тот мир, образ которого мы храним в душе. И лицо Иакова, когда я сказал те слова: “ты меня утомил, брат мой”, и с того мгновения злые слова отдались в пространстве миллионным эхом для тех, кто слышал или думал, что слышит, для тех, кто запомнил, повторил, признал, подхватил. Пока не уперся в небо перст указующий, не сошел на воду корабль, армия не погибла в северном лесу, не сгорел город, где пламя в ярости бросалось от одного дома к другому!»[540]

Если ученый не стал рабом механицистской логики Просвещения, параллели между художественным текстом Райс и научным текстом становятся очевидны. Для ученого, который знает факты, даже если они еще не спеклись в «события», последствия немецких деяний по всей Европе были несравнимо более вредоносны, чем последствия французского или швейцарского недеяния, которое само по себе было вызвано изначально немецкими проступками. Любое теоретизирование по поводу относительности этих последствий допустимо со стороны ученых, хорошо знакомых с любой пострадавшей (Франция) или смертельно раненной (Польша) страной, однако же Ассманн не в состоянии провести различий, необходимых для оценки последствий немецкий действий.

Разум Просвещения, на который ссылается Ассманн в начале своего