и пить надо, нечего пялиться на неё за так-то просто, а еслив я эту кислятину выпью, то… – и умолк Егор, уставши размышлять, а минуты через три-четыре остановил на этикетке винной взор – и снова начал:

– То ни там и ни сям… Пойду-ка лучше я схожу к фашисту, плесну ему с полстаканчишка, проглотит фриц – и заусит его, ну а тогда, быть может, чё-нибудь да и получится? А не получится – а скажет, мол, что занят шибко, распивать ему, мол, некогда, дак и жалеть тут не о чём: один хрен, что самому эту кислятину выпить – ни там и ни сям, что с нацистом разделить.

Спустился Егор с горки, на другую взобрался и предстал перед аккуратненьким домиком Мецлера Ивана Карловича. Взялся Егор за покрашенные, гладко обструганные прежде штакетины палисадника, в окно слепое с улицы уставился и крикнул:

– Хозяин!

В черёмухе и на малине, что в палисаднике, пчёлы нудят, на тропинке возле дома в пыли куры справные вошкаются, в тени у забора две жирные свиньи вальтом расположились, друг дружку угощая сдобными ветрами, одни лишь уши и хвосты у них живые, туши бездвижные – сомлели свиньи. Где-то поблизости без умолку трещит сорока – на яйца мецлеровских кур зарится – не иначе. «И молодчина!» – похвалил сороку мысленно Егор.

Время идёт, Егор нервничает, а хозяина в окне так и не видно.

«Куда же запропастилась морда эта эсэсовская?» – думает Егор и кричит громче, чем в первый раз:

– Хозя-а-а-а-ин-н!!

В глубине глухого, сплошь тёсом крытого двора, твёрдо хлопнула калитка, послышались гулкие шаги по деревянному настилу, лязгнула щеколда, ворота мягко распахнулись, и из полумрака добротных построек на вызолоченную солнцем улицу вышел красноликий, крупноносый, тугощёкий и седовласый Иван Карлович.

– О-о, – говорит Иван Карлович. – Егор! Ну, здравствуй, здравствуй.

– Здорово, Карлыч, – говорит Егор. – Передохни малёхо – то в трудах всё. Посидим чуток, немного покалякам, а то давно чё-то не виделись… Нельзя же только всё работать, парень… В лес-то не убежит, а убежит, дак и… и шут бы с ей… С неё и кони-то – те дохнут.

– Давай посидим, – соглашается Иван Карлович. – Оно и правда, что давно уже не виделись, чуть ли не с майских самых… так, пожалуй?

– Да и, поди, что так оно и есть, – говорит Егор.

– А кони-то и так, и без работы, Егор, дохнут, – говорит Иван Карлович. – В Чалбышевой вон десять штук в один день, как сговорились будто, сдохли.

– Все дохнут, – говорит Егор. – Тут хошь сговаривайся, хошь нет… Камень разве – тот – и не родится, дак и не дохнет… Но он и – камень.

– Умно, – говорит Иван Карлович.

Прошли они – Иван Карлович впереди, Егор следом – в палисадник и сели под черёмухой на белую скамеечку, густо усыпанную черёмуховым цветом, словно скатёркою застеленную.

– Хорошо у тебя здесь, – говорит Егор, – не жарко. Как в Крыму, – говорит Егор. И думает: «А хрен бы знал, как там, в Крыму-то в этом, я ведь там с роду не бывал… Но чем лучше скажу, – думает Егор, – тем и верней, может, получится?»

– Ну, в Крыму, конечно, не в Крыму. Крым есть Крым – место, Егор, правительственное. Но всё равно неплохо, это точно, – говорит польщённый Иван Карлович. – Тут на днях с края приезжали, кино для телевизора у меня в палисаднике снимали. Многосерийная картина будет. Скоро, обещали, что покажут. Как пойдёт, я позову тебя. Переживательное вроде очень. Правда, теперь не знаю, какую программу включать. Ванька же в отпуск приезжал, весь отпуск с телевизором провозился, сделал восемнадцать программ. Куда нам столько, говорю. Смотри, отец, теперь, что душа, мол, пожелает. И Новосибирск берёт, и Кемерово, и Барнаул, и Иркутск, и Омск, и Исленьск, и Берлин, и смутно-смутно так, как сквозь разбавленное сильно молоко, китайское что-то. Китайцев-то я по наружности да по мундирам узнаю, а другие передачи – там всё не на русском и не на немецком – так только, глаза потаращишь, но чудно-о-о… чудно, конечно… такое безобразие покажут иногда – Эльза плюётся и уходит.

– Да-а, – говорит Егор заискивающе. И думает: «Брешет или нет, гестаповец?»

– А ты разве не видел? – спрашивает Иван Карлович.

– Ивана-то?

– Да нет.

– А-а, телевизор-то?!

– Да не-ет. Кино-то как снимали, – говорит Иван Карлович. – Тут, в палисаднике-то у меня.

– Нет, – чистосердечно признаётся Егор, – не видел, – и виноватым вроде себя чувствует. И говорит: – Да я чё-то, Карлыч, последнее-то время никуда и не хожу, вот только сёдня…

– И не слышал?! – удивляется Иван Карлович.

– Не-а, не слыхал, – говорит Егор совсем обескураженно. – Да я чё-то, Карлыч, последнее время, кроме кобеля своего, никого и не слышу, а в мой-то край никто шибко и не заглядыват, кроме овечек. Да это… сам я виноват, конечно… Знашь чё, Карлыч, – поспешно, чтобы совсем-то всё уж не испортить, чтобы задуманное-то не загубить, говорит Егор, – у меня тут, – по карману хлопнул, – есть маленько, совсем, правда, кот наплакал… Со мной не выпьешь? Эльза-то ругаться не станет? – не скажи Егор про Эльзу, отказался бы, возможно, Иван Карлович, но вот – взыграла гордость в нём тевтонская:

– Эльза? Э-эльза?! А что мне Эльза?! – говорит, чуть привскочив при этом на скамеечке. – Эльза как Эльза. Ты не смотри, что она родня кайзеру Вильгельму, прабабки у них в разное время за одним мужиком замужем были. Мы тут с Эльзой на днях посидели… чё-то тоскливо стало – Ваньку-то как проводили. Выпили с ней двенадцать бутылок водки. Не залпом, конечно. А то подумаешь… За вечер. И ночи ещё немного прихватили, пока кино японское смотрели. Хоть бы на стопочку отстала: я хлопну, и она следом. Ну, под хорошую закуску – под поросёночка… тут закоптил. А что, мне говорит, я, мол, тоскую твоего не меньше.

– Да ты чё! – восклицает Егор, с собой не совладав. – Она у тебя разве пьёт?!

– Да нет, не пьёт, – говорит Иван Карлович. – Пьёт – про неё никак не скажешь. Так что-то уж, с тоски… с тоски – бывает, что и тяпнет.

– А-а, – говорит Егор. Говорит и извлекает из кармана бутылку. Затычку бумажную вытягивает. Вытягивает, на Ивана Карловича изучающе поглядывает и говорит:

– А стаканчиков у тебя, Карлыч, тут не найдётся?.. Или за ними в дом идти?.. Тогда не надо…

– Найдётся, почему же не найдётся, – говорит Иван Карлович. – Кино-то когда снимали артисты, так тут же сидели, здесь вот, сейчас как будто вижу, и закусочка у них стояла. Сами выпили и меня угостили. Штука такая смешная – грамм сто отведал, а четыре