что подсоленной водой с какой-то там гущей. И ведь дом был всего в шестнадцати километрах отсюда, но словно в другом мире, живущий по совсем другим правилам. Мартин, копаясь в миске алюминиевой ложкой в поиске правды, не заметил, как возле него присел Томас Адлер. У него был тот же суп, но полный гущи и куском мяса, а на скромном ломте хлеба красовалось масло.

– Не дурно, – отозвался Мартин о его обеде.

– А то. Если жить, только на то, что дают, совсем скоро будешь похож на заключенных доходяг.

– А ты где берешь?

– Друзья, порочные связи, – засмеялся Томас, обнажив пустующий ряд зубов, – ничего, молодой, научишься. Говорят, ты все схватываешь на лету.

– А вот отсюда давай поподробнее, – повременив с пищей, спросил Мартин и уставился на охранника.

– Заявляю сразу: Томас Адлер мастер по слухам и сплетням, не пытайся от него что-то утаить, – гордо заговорил он о себе в третьем лице, – но о тебе, как назло, знаю только хорошее.

Мартин нахмурил брови и нетерпеливо заерзал, – Ну, и что же?!

– Говорят, у тебя настоящий нюх на евреев. Будь те в подвалах или даже замаскированные в гриме, находишь их там, где другие даже и не подумали бы искать! – Томас сыграл хитрый прищур, но тут же вошел в прежнее русло, – Многие здесь, в лагере, твои клиенты.

– А еще, – он перешел на шепот, – поговаривают, что это ты пару лет назад убил Мозеса Бернштейна. Но это уже совсем пустые слухи, как и твой суп, – он засмеялся, довольный собственной шуткой, и отдал хлеб с маслом Мартину.

День шел за днем, один похожий на другой. Подъем и завтрак, затяжная утренняя перекличка, караул – пост сдал, пост принял. Солнце в зените – обед, опять в патруль, ужин, вечерняя перекличка, отбой. Смерти на построении, шокирующие Мартина в начале, стали привычными. Это считалось легкой смертью, если умирал не от побоев, работы или болезней, а просто, от истощения, хотя, глядя на людей, выпадающих из строя, судьбу их легкой Мартину назвать, было трудно. «Но это же Рецидивисты! Пьяницы, коммунисты, евреи, гомосексуалисты, враги Рейха! – к ним жалости быть не должно», – не раз говорил помощник коменданта – низкорослый, грубый мужчина с черными усами и задатками неплохого оратора. Он напоминал Мартину о его собственных временах непоколебимой веры в идеалы, когда мир уже строго поделен на черное и белое. Его жизнь до того, как краски смешались в неясный серый цвет противоречий. «А что бы сказали они, если бы узнали?» – Мартин ощущал то гнетущее чувство, когда ни с кем не можешь быть откровенным, когда за право быть собой, можно лишиться свободы, или даже жизни. Это выглядело словно спектакль, а театр, увы, с неохотой отпускал своих актеров.

Мартин патрулировал внешний периметр лагеря, проваливаясь по щиколотку в липкую весеннюю грязь. За колючей, под электрическим током проволокой ходили заключенные, все как один похожие, разве что нашивки отличались и номера. Один из них, с вытянутой бритой головой и оттопыренными ушами подошел совсем близко к ограждению. Он наклонил на бок голову и уставился на Мартина. Охранник скинул с плеча винтовку и нацелился в заключенного, но тот даже не дрогнул при виде оружия.

– Отойди от забора, быстро! – грозно скомандовал Мартин. Заключенный едва слышно произнес:

– Не могу. Не могу больше.

Неожиданно быстро он сорвался с места, прямо навстречу Мартину. Из-под ног летели куски мокрой грязи и, сделав жалкую попытку прыгнуть, узник повис на заборе. Электрический ток сотряс тело, искры сыпались, как фейерверк, шел дым, запах паленой плоти ударил в нос, глаза заключенного закатились, а мышцы произвольно сокращались. Мартин, зритель жуткого танца смерти, смотрел, не отрывая взгляда, словно весь остальной мир исчез, пока его сердце не сжалилось над заключенным, и он не выпустил пулю в его обожженный лоб. Тело рухнуло в грязь, но продолжало конвульсировать, хотя жизнь уже его покинула. Для узника, это тоже был выход. Выход через черный ход. Уйти можно самому, или ждать, пока сопроводят. Он сделал свой выбор, в условиях, когда выбор нет. К телу подбежали два охранника с внутреннего периметра лагеря, а Мартин, продолжил свой патруль.

Взгляд Мартина задержался на подростке, на пару лет младше него самого, возможно, лет шестнадцать или семнадцать. Он выглядел здоровее большинства узников, но то была лишь маска юности. Как и все, подросток был худ и бледен, но глаза еще не угасли в смирении. Мартин не мог оторвать взгляд от подростка, что-то, давнее, забытое, но скребущиеся когтями в дверь памяти не давало покоя. Он ждал, пока перекличка дойдет до парня, считая, что имя, станет ключом, но когда это случилось, не изменилось ровным счетом ничего. Его имя, пустой звук, как и десятки до него и еще больше после. Мартин лишь определил еврейскую принадлежность узника. «А ведь так сразу и не скажешь. Эй, а ведь я мог стоять рядом с тобой, а не здесь, с винтовкой. Почему именно так? Да потому что я был вброшен в одно место, ты в другое, я при одних обстоятельствах, ты при других. Кого-то жизнь вбросила в богатую семью, кого в бедную, к немцам или евреям и что ты можешь с этим поделать? Только продолжать катиться по инерции толчка того мирка, в котором родился. Жить по его традициям, законам и считать, что так и должно быть, а остальное – чужое, «не по-нашему». И я катился, катишься, возможно, и ты. А что же нужно, чтобы остановиться, осмотреться и покатиться в другую сторону? Ну, ответь же мне!». В самом конце строя кто-то запнулся, и перекличка началась сначала. Мозг отчаянно отказывался вспоминать подростка, но чувства не могли оставить в покое, застыть в безразличии. Мартин перебирал в уме лица, одно за другим. «Здесь немало твоих клиентов» – говорил Томас Адлер, но никого еще Мартин даже близко не припомнил, кроме этого паренька. «Был бы он кем-то из последних, я бы узнал, но кажется, это лишь мутное отражение, бесконечно далекий осколок прошлого, который помнят глаза и тело, но затерянный в закоулках ума». Перекличка окончена. Сегодня на аппельплац всего лишь двое умерших. Еще троих избили за то, что они, обессилив, упали, но всё же поднялись. Мартин заступал в патруль, но мысль о подростке ушла вместе с ним с площади. Теперь, он увидит его только вечером, и это если повезет, если тот, доживет до вечера.

   Ветер сегодня дул со стороны крематория и пепел оседал черным снегом. Аромат долгожданного обеда смешивался