– Ничего мам, когда-нибудь и я буду хорошо зарабатывать, и мы снова наймем домработницу.

– Ты мне уже привел помощницу, сынок.

– А что же фрау Шульц, не хочет переехать к нам? Дом большой, на всех хватит.

– Моя мама предпочитает покой, – безразлично ответила Роза. Часы забили пять часов. Жара уже начинала идти на спад.

– Время! Через полчаса поезд. Дамы, – Мартин артистично отвесил поклон, – мне надо бежать.

– До встречи, Мартин, – попрощалась Роза и поцеловала жениха.

– Пока, Мозес, – сказала Селма. «Да, – подумал он, уходя, – тут я Мозес. Но там, в лагере, я могу быть только Мартином».

***

В жару в концлагере становилось еще тошнотворнее. Воздух был сладковатым, мерзким, тяжелым и тягучим. А запах завершал картину последним штрихом, который не могла передать ни одна фотокамера. С трудом дышалось и в бараках, где вместо двухсот человек, на которые они рассчитаны, селили до тысячи. Рядами стояли трехъярусные кровати, сдвинутые вплотную друг другу, на которых днем запрещалось лежать, а ночью сложно уснуть, однако ценные часы сна, были той потаенной дверью для побега от действительности, что еще не отняли.

Мартин шел к воротам в концлагерь. Требовалось сопроводить новых заключенных. Неприятные мысли он старался заглушить, напевая песню. Но вот последняя строчка в пятый раз молча пропета, и магистрали мыслей оказались пусты. «И откуда они их столько берут? – задался он вопросом, когда из грузовиков стали выходить прибывшие, в еще своей нормальной, гражданской одежде, испуганные, но не подавленные. – Ах да, ведь такие как я, работают неустанно, а когда все вместе, получается без перерыва и сна, как один организм, что сам себя по кусочку разрушает, считая инородным телом всё, что сочтет таковым. Точно нерадивый врач, что вместо лечения гайморита делает ампутацию всей головы. И я, один из зубьев ампутационной пилы».

Новоприбывших вели в барак для осмотра, и заполнения личных карточек. Мартин это уже проходил – очереди голых тел, мужчины и женщины, все вместе. Офицер с серебряной ручкой задает каждому одни и те же вопросы: Имя, фамилия, возраст, вероисповедание и так далее. Потом каждому нашьют на воротничок треугольники, согласно личному делу и отправят в новую, нелегкую жизнь. Но, сегодня, к счастью, Мартину не придется при этом присутствовать. Его и тогда смущали обнаженные женщины возрастом годящиеся ему в матери и бабушки, а, казалось бы, более приятный вид молодых нагих девушек угнетал еще больше, зная, как скоро здесь увянет их красота.

   Мартин сопровождал с другими охранниками новоприбывших, слабо представляющих, что будет дальше людей. Одна женщина в бежевом платке на голове завязанном «по-голливудски», и в длинном ситцевом платье в ромбик от которого рябило в глазах, посмотрела на Мартина. Она была ухожена и опрятна, резко выделяясь в окружении лагеря, словно приезжая заграничная актриса. Мартин отвел взгляд от толпы, мысленно радуясь, что сегодня не придется видеть их всех голыми. «А вот Томасу, уверен, это нравится», – подумал Мартин, решив, что сегодня обязательно у него об этом спросит, хотя такое, Адлер обычно рассказывает сам.

Подул сухой горячий ветер и поднял столб пыли. Мартина снова поймал на себе пристальный взгляд карих глаз женщины в бежевом платке, из-под которого виднелся локон осветленных волос. Он сделал вид, что не замечает её, но странное чувство тревоги не покидало груди. «Наверное, цыганка, шепчет проклятия», – подумал Мартин, хотя никогда не верил в это. Женщина в платке так и шла, без отрыва глядя через плечо на испуганного охранника, пока людей не начали заводить в барак для осмотра. Казалось, она изучила каждый участочек его лица настолько, что умей рисовать, без труда запечатлеет его портрет спустя долгое время. Напоследок Мартин снова посмотрел на женщину – в глазах её не было злобы, а тревога в груди, внезапно ушла, растворилась как медуза на солнце. От женщины веяло уютом, согревая приятным теплом и растекавшийся чуть ниже шеи, между лопаток. И когда женщина в бежевом платке и ситцевом платье в ромбик скрылась за дверью барака, он продолжал чувствовать это тепло.

«Не хватало мне еще одного призрака», – придя в себя, думал Мартин, бродя в патруле. Но в отличие от парня из религиозной школы, лицо той женщины, ему было не знакомо, не память, а то странное чувство тепла, дало толчок к очередным потугам. «И её пристальный взгляд, словно она меня знает. Может я когда-то увел её сына, ворвавшись в один из рейдов незваным гостем в их дом. И вполне возможно, её сын сейчас где-то здесь, совсем рядом с матерью, если конечно не развеялся в пепле на ветру». Он старался отбросить эти мысли, а в обед забыться в бестолковых разговорах в столовой.

***

– Мы, черт возьми, счастливчики, – сказал Томас Адлер, намазывая здоровенный ломоть масла на хлеб.

– С чего бы? – спросил Мартин, доедая свой менее царский обед.

– Да потому, мой юный друг, что наши соотечественники сейчас где-то далеко, воюют, кто в снегах, а кто в пустыне, без нормального пайка и ночлега, в окружении орд дикарей. А посмотри на нас! – он демонстративно провел рукой с куском хлеба по столовой, – сыты, одеты, в тепле и опасности почти никакой, а если кто из Мюнхена, то и до дома рукой подать.

– Мне иногда кажется, что взамен этой роскоши, мы отдали свои души, – сказал один молодой охранник, сидящий напротив Адлера.

– Эй, что ты тут развел про души? Ты ведь здесь только потому, что не взяли на фронт, болен чем-то, да? – Молодой охранник резко встал, скрипнув стулом по полу, и не доев суп, вышел из-за стола.

– Я жизнь прожил, – повернувшись обратно к Мартину, сказал Томас, – и при империи, и при республике и мне комфортнее всего сейчас! Наконец-то служивый человек может быть спокоен! – словно тост сказал Адлер и поднял бутерброд, точно бокал с вином и разом его умял.

Вторая половина дня. Набежали облака, и жара понемногу спала. Мартин патрулировал по внутреннему периметру лагеря, предвкушая конец смены. Скоро он опять поедет домой, а это значило на время отстраниться от происходящего. Уже не первый раз у него возникала мысль подать прошение на перевод в город, аргументируя это беременной невестой, и одинокой матерью. Но это значило застой в карьере, но теперь, он не знал, нужна ли она ему, или он просто желал одобрения отца. Но ни отца, ни его самого, прежнего Мартина – нет. Стала бессмысленна та гонка, что он вел с самых ранних лет. Вдруг мир