Он держал бутылку и стакан, из которого пил. Я остановился как вкопанный перед калиткой, в густой листве, потому что луна уже взошла, хотя и пряталась за облаками, и в этом человеке я узнал того самого незнакомца, которого раньше считал плодом воображения мистера Дика, а затем видел однажды вместе с бабушкой на улице Сити.

Он не только пил, но и ел, и, по всем признакам, ел с жадностью. Казалось, он с любопытством смотрит на коттедж, словно видит его впервые. Наклонившись, он поставил бутылку наземь, затем взглянул на окна и украдкой огляделся вокруг; вид у него был беспокойный, пугливый, как будто ему не терпелось уйти.

На мгновение кто-то заслонил свет, лившийся из двери, и появилась бабушка. Она была очень взволнована и положила ему в руку несколько монет. Я слышал, как они звякнули.

– А что я с ними буду делать? – спросил он.

– Больше я не могу дать, – ответила бабушка.

– Ну, тогда я не уйду. Можешь их взять назад! – сказал он.

– Ты – дурной человек! – возбужденно воскликнула бабушка. – Как ты можешь так со мной поступать? Ах, да что тебя спрашивать! Это потому, что я так слаба и ты это знаешь! Что мне делать, чтобы избавиться от твоих посещений? Остается только одно – бросить тебя на произвол судьбы.

– Так почему же ты не бросишь меня на произвол судьбы? – спросил он.

– И ты еще меня спрашиваешь почему! Какой же ты бессердечный!

Он хмуро позвякивал монетами и качал головой; наконец он сказал:

– Так это все, что ты мне хочешь дать?

– Это все, что я могу тебе дать, – сказала бабушка. – Ты знаешь, что я разорилась, и теперь у меня денег меньше, чем было раньше. Я это тебе говорила. А теперь, когда ты получил от меня все, что можно, почему ты не уходишь и заставляешь меня страдать и смотреть, во что ты превратился?

– Да, я сильно обносился, если ты это имеешь в виду. Я живу как сыч.

– Ты отнял большую часть того, что было у меня когда-то, – сказала бабушка. – Год за годом ты ожесточал мое сердце против всех на свете. Ты был неблагодарен, низок, жесток! Уходи, и пусть тебя мучит совесть! Не прибавляй еще новых обид к тем обидам, которые ты столько лет мне наносил!

– Ах так! Прекрасно! – отозвался он. – Ну что ж, на этот раз как-нибудь обойдусь.

Помимо его воли, негодование и слезы бабушки привели его, по-видимому, в некоторое замешательство, так как он направился, тяжело ступая, к садовой калитке. Я тотчас же сделал два-три шага, чтобы казалось, будто я только что появился, и вошел в садик в тот самый момент, когда он выходил. Мы пристально посмотрели друг на друга, когда он проходил совсем близко от меня, и обменялись взглядами, не скажу чтобы очень дружелюбными.

– Бабушка! – воскликнул я. – Этот человек снова преследует вас. Позвольте мне с ним поговорить. Кто он такой?

– Дитя мое, войди в дом и посиди со мною молча минут десять, – сказала бабушка, взяв меня под руку.

Мы уселись в ее крохотной гостиной. Бабушка укрылась за круглым зеленым экраном, наследием прежних дней, привинченным к спинке кресла, и время от времени вытирала платком глаза. Так прошло с четверть часа.

Затем она вышла из-за экрана и села рядом со мной.

– Трот, это – мой муж, – сказала она спокойно.

– Бабушка! Ваш муж? Я думал, что он умер.

– Умер для меня, – отозвалась бабушка. – Но он жив.

Пораженный, я сидел молча.

– Не похоже, чтобы Бетси Тротвуд могла питать нежную страсть, но было время, Трот, – сказала бабушка, – когда она всей душой верила в этого человека… Когда она глубоко любила его… Когда она не останавливалась ни перед чем, чтобы доказать свою преданность и любовь… А он отплатил ей тем, что растратил ее состояние и разбил ей сердце. И наступил день, когда она похоронила навсегда свое чувство в могиле, засыпала ее землей, а землю сровняла…

– Дорогая, добрая бабушка!

– Я обошлась с ним великодушно, – продолжала бабушка, по обыкновению кладя руку на мою. – Теперь, когда прошло столько времени, Трот, я могу сказать, что обошлась с ним великодушно. Он так был со мной жесток, что я могла бы добиться развода на самых легких для себя условиях, но я этого не сделала. Деньги, которые он получил от меня, он бросал на ветер, опускался все ниже и ниже, кажется, женился второй раз, пустился в разные авантюры, стал игроком и мошенником. Во что он превратился – ты видел… Но когда я выходила за него замуж, это был красивый человек! – В словах ее звучала гордость, это был отголосок прежнего ее восхищения. – И я верила в то, что он – воплощение благородства… Какой же я была дурой!

Она сжала мою руку и покачала головой.

– Теперь, Трот, он для меня – ничто. Меньше чем ничто. Но для того, чтобы он не понес наказания за свои злые дела (а оно постигло бы его, если бы он стал бродягой), я даю ему денег, когда он приходит, – даю больше, чем в состоянии дать, лишь бы только он исчез. Дурой я была, когда выходила замуж, неисправимая дура я и сейчас, потому что когда-то верила в него и не хочу, чтобы сурово обошлись с этим человеком, хотя теперь он только тень моих прежних мечтаний. Потому что я глубоко любила его, Трот, как только может любить женщина…

Бабушка тяжело вздохнула и разгладила складки платья.

– Так-то, мой дорогой… – продолжала она. – Теперь ты знаешь и начало истории, и середину, и конец – словом, все. Больше никогда не будем об этом говорить. Разумеется, и ты никому не говори. Это стародавняя быль, но она терзает меня, так будем о ней молчать, Трот!

Над своей книгой я трудился много, стараясь, чтобы она не мешала точному исполнению моих обязанностей газетного репортера; книга вышла и имела большой успех. Голова у меня не закружилась от похвал, которыми прожужжали мне уши, хотя я и был весьма к ним чувствителен, но, несомненно, я сам был еще более высокого мнения о своем произведении, чем кто бы то ни было. Наблюдения над человеческой природой убедили меня, что тот, кто имеет все основания верить в себя, никогда не должен чваниться, если хочет, чтобы в него уверовали другие. Посему, из уважения к самому себе, я оставался весьма скромным, и чем больше меня хвалили, тем больше старался быть достойным похвал.

В этом повествовании я не собираюсь излагать историю моих произведений, хотя обо всех других основных событиях моей жизни я рассказываю все, что помню. Мои произведения сами говорят за себя, и я оставляю их в покое. Если я время от времени о них упоминаю, то лишь потому, что они свидетельствуют о моем росте.

В то время у меня были некоторые основания полагать, что мои наклонности, а также случайные обстоятельства помогли мне стать писателем, и я с полной верой отдался своему призванию. Без этой уверенности я бы, несомненно, от него отказался и посвятил свою энергию какому-нибудь другому занятию. Следовало бы выяснить, какие природные склонности и какие случайные обстоятельства привели меня к этому решению.