— Когда вернутся дети? — спросила Марта. — Вы, должно быть, по ним соскучились.

— Я молился за них каждый день, — ответил Уилл. — С тех пор как они уехали, все наперекосяк. — В лопнувшей на плече рубашке и с застрявшими в волосах ягодами из венка он выглядел сущим юношей и выговаривал слова не важно, как на кафедре, а по-здешнему растягивая, и в глаза бросались его сильные жилистые руки. — Они приедут завтра полуденным поездом.

Марта смотрела на него и думала: спросить — не спросить, куда же это они вчера вечером ходили с Корой? Что-то он тоже какой-то странный, не в себе. А может, это оттого, что дети возвращаются, а Стелла догорает в голубой своей спаленке?

— Я по ним очень соскучилась, — проговорила Марта, — ну да я не за этим пришла. Меня попросили передать вам вот это. — Она протянула ему письмо, но Уилл взглянул на конверт без всякого интереса.

— Оставьте тут, — сказал он, — а я пойду поймаю Магога

Он отвесил Марте курьезный поклон — полунасмешливый, полукомичный — и скрылся в тумане.

Марта вернулась в дом за Фрэнсисом и остолбенела на пороге. Фрэнки, который даже в детстве не терпел, чтобы его обнимали, сидел на коленях у Стеллы, обвив ее шею руками, а та, набросив на них обоих голубую шаль, легонько укачивала мальчика.

Эта сцена из тех последних молочно-туманных дней сильнее всего врезалась Марте в память: жена Уилла и сын Коры прильнули друг к другу, точно два склеенных осколка.

— Утро не задалось. — Томас Тейлор окинул взглядом освещенную фонарями улицу Колчестера и поднес к глазам рукав пальто, испещренный блестевшими в газовом свете каплями влаги. Второй день с моря наползал туман, пусть и не такой соленый и густой, как в Олдуинтере, но все же на улицах стояла непривычная тишина, а горожане то и дело спотыкались и падали порой в объятия растерянных незнакомцев. В развалинах за спиной Тейлора туман клубился по коврам, висел в пустых каминах, и выдумщики-постояльцы «Красного льва» клялись и божились, будто видели, как на последнем этаже задергивает шторы какая-то серая дама.

К Тейлору недавно прибился ученик и сейчас сидел, скрестив ноги, на каменной плите. Тощий, странный, молчаливый паренек с медными волосами послушно делал, что ему велят, вдобавок в погожие утра рисовал веселые карикатуры на проходивших мимо туристов, которые охотно расставались с монетами, а частенько и возвращались за новыми рисунками.

— Ни зги не видать, — сказал ученик. — Никто не знает, что мы здесь. Пойдемте-ка лучше домой.

Тейлор нашел парнишку с месяц тому назад: тот спал, свернувшись калачиком, в бывшей столовой, приспособив вместо подушки обломок каменной кладки. Сколько Тейлор ни бился, так и не сумел дознаться, откуда тот родом и куда идет. Найденыш обмолвился о какой-то реке и о том, что прошел долгий путь, — и действительно, судя по мозолям и синякам, сплошь покрывавшим подошвы и коленки, скитаться ему пришлось немало и в пути он бедствовал. Тейлор, раскатывая туда-сюда у порога, выманил-таки парнишку из развалин, припугнув, что там, дескать, опасно, и послал его через дорогу за двумя кружками чая и сэндвичами с беконом, да такими, чтобы едва уместились в брюхе.

«Выброшенные деньги», — подумал он, провожая взглядом прихрамывавшего заморыша, но тот вернулся с бумажным пакетом и двумя кружками чая, над которыми поднимался пар.

— Ты здесь недавно? — спросил Тейлор, глядя, как решительно и вместе с тем аккуратно паренек впился зубами в сэндвич, но ответа не получил.

Чай и сэндвич подействовали: мальчишка согласился взять самое чистое из одеял и, отыскав кусок ковра, на котором, скрепя сердце признал Тейлор, было более-менее безопасно, лег и проспал несколько часов кряду. К вящей радости Тейлора, оказалось, ничто так не задевает чувствительные струны души, как спящий чумазый ребенок, так что в тот день сборы его удвоились. Свойственная ему жадность боролась в калеке с добротой, потому, когда мальчишка проснулся, Тейлор еще раз попытался выяснить, откуда он и где его родители, — даже намекнул, что сейчас позовет полисмена. Но паренек лишь испуганно молчал, и тогда Тейлор с чистой совестью предложил ему долю в цветущем предприятии, а также стол и кров. А чтобы доказать чистоту намерений, протянул толику дневной выручки. Парнишка несколько минут изумленно таращился на монеты, потом тщательно пересчитал и спрятал в карман.

— Ты не думай, у меня дочка есть, — успокоил его Тейлор, — так что ухаживать за мной тебе не придется, разве что вот поможешь тележку толкать, а то у меня пальцы совсем скрючило: подагра. Дочка тебе только рада будет, своей-то семьей она так и не обзавелась. Скажешь хоть, как тебя зовут? Нет? Ну как знаешь, тогда я буду звать тебя Рыжиком — в честь своего старого кота. Не против? Значит, поладим.

Так и вышло: они и вправду поладили. Дочь Тейлора привыкла и не к таким странностям папаши и рассуждала снисходительно: старик остался без ног, так пусть себе чудит. Дара убеждения, как это называл Тейлор, Рыжик так и не обнаружил, довольствовался карандашом и бумагой, вот только иногда рисовал что-то страшное и делал непонятные подписи. Что это, Тейлор так и не понял.

— Пойдемте-ка лучше домой, — повторил парнишка, но в этот момент послышался шум, болтовня и в тени колокольни церкви Святого Николая показалась группка людей.

— Плох тот торговец, который закрывает лавку из-за непогоды, — оживился Тейлор и тряхнул шляпой с монетами.

Прохожие приблизились, и послышались фразы:

«Только на несколько минут — проведаем его, и все»,

«Джеймс, ну что ты плетешься, мы так на поезд опоздаем!», «Я есть хочу, вы же обещали, вы же обещали…»

— Да это, никак, мои старые друзья! — воскликнул Тейлор, завидев алый сюртук и блестящий медный наконечник высокого поднятого зонта. — Мистер Эмброуз собственной персоной!

Но тут знакомцы Тейлора один за другим скрылись за дверью ярко освещенной гостиницы «Георг».

— Черт побери, Рыжик, — произнес Тейлор, оглянулся, но мальчишку не увидел. — Это очень щедрый джентльмен. Где ты? Куда ты подевался?

Но его ученик молча и проворно сбежал со своего поста, притаился за мраморным цоколем и топырил нижнюю губу, отчаянно стараясь не расплакаться. «Ох уж эти дети!» — подумал Тейлор, закатив глаза к небу, и протянул парнишке плитку шоколада. Лучше бы, в самом деле, собаку завел.

* * *

— Боже правый… — остолбенел Чарльз Эмброуз, взглянув на Спенсера и Люка Гаррета. У первого на правой брови красуется ссадина, заклеенная тонкими полосками пластыря, а у второго мало того что перевязана правая рука, так еще и в лице ни кровинки, худой как щепка и оттого со своим костистым лбом больше прежнего смахивает на обезьяну. Стоявшие бок о бок Спенсер и Гаррет походили на двух школяров, которых застигли за проказами. Кэтрин заохала, точно заботливая матушка, расцеловала обоих в щеки, а Люку что-то нежно прошептала на ухо, отчего тот покраснел и отвернулся. Эмброузы пожаловали с детьми, и те, почуяв висевшее в воздухе напряжение, как могли, старались его развеять.