Но мальчик вцепился в Бэнкса, тянул к реке, приговаривая:

— Смотрите, смотрите внимательнее, неужели не видите? — Холодная рука держала Бэнкса с силой, которую нельзя было предположить в этих тонких пальцах.

Бэнкс стряхнул мальчишку, испугавшись не того, что таилось в мокрой грязи, а ребенка, который невозмутимо смотрел на него.

— Я пошел домой, — сказал он, развернулся, но тут поблизости послышался звук, будто что-то пошевелилось. Звук был странный, низкий, негромкий, словно приглушенный туманом. Вроде кто-то медленно скрипел зубами или рылся в прибрежной гальке. Затем раздался стон — довольно высокий, переходящий в визг. Ветер развеял туманную завесу, и Бэнкс увидел нечто длинное, черное, изогнутое, местами блестящее и гладкое, местами неровное и шероховатое. Оно подвинулось, и снова раздался стон. Бэнкс окликнул мальчишку, но тот скрылся в молочной пелене. Угли костра еще тлели, манили Бэнкса, и он побежал обратно, то и дело спотыкаясь в грязи о пучки высокой спартины, один раз даже упал, почувствовал, как сместилась под кожей коленная чашечка, и, хромая, поковылял домой. На душе было легко, несмотря на страх, и всю дорогу он повторял: «Я был прав! Да, я был прав!»

Фрэнсис же остался на берегу. Он догадался, что боится, потому что у него взмокли ладошки и участилось дыхание, но решил, что это еще не повод убегать. Он редко вспоминал о Коре, и вовсе не потому, что презирал ее, а просто она была и будет всегда, так чего и заботиться? Но тут подумал о ней — о том, как часто она, склонившись над обломком камня, рисовала его в блокноте, потом подзывала сына и рассказывала, как называются ее находки. Что, если и ему сделать то же самое, ну или нечто вроде того? Понаблюдать за явлением с максимально близкого расстояния, а потом описать это и показать ей? Мысль ему понравилась. Тут за бледной завесой показалось солнце, туман поредел, влажная грязь золотилась, навстречу гальке побежали ручейки. Снова послышался скрип, и в нескольких ярдах от него медленно, словно из воздуха, возник и пошевелился темный силуэт. Фрэнсис шагнул вперед и отчетливо увидел, что же вынесло на берег.

Он перебирал все, что почувствовал, так же скрупулезно, как свои сокровища. Сперва испытал облегчение, дыхание выровнялось, сердце забилось медленнее; затем его охватило разочарование, а следом — ликование. В груди закипел смех, сдержать его было так же невозможно, как рвоту или кашель, и Фрэнсис залился хохотом. Отсмеявшись и успокоившись, он вытер слезы рукавом и подумал, как лучше поступить. То, что он видел, уже исчезло — то ли скрылось за новой полосой тумана, то ли в набегавших на берег волнах, — и нужно было решить, что делать дальше. Разумеется, надо кому-нибудь рассказать. Он подумал было о Коре, но потом сообразил, что тогда придется объяснять, почему он улизнул из дома в такую рань; она его и слушать не станет, примется поучать, будто он натворил что-то плохое. Этого ему вовсе не хотелось. И тогда он вспомнил, как навещал Стеллу Рэнсом в ее голубом будуаре и как она разрешила ему трогать свои сокровища и сразу же поняла, отчего у него в карманах лежит гнутая монетка, кусок скорлупы от чаячьего яйца и шапочка желудя. Он так привык к удивленным и подозрительным взглядам, что сразу же проникся безусловной преданностью Стелле, которая встретила его так ласково. Он расскажет ей о том, что видел, и она скажет ему, как быть.

Доктор Гаррет выбрал сук, который выдержит и толстяка. Вешаться не очень-то приятно. Он бы предпочел упасть с высоты и сломать шею, чем чувствовать, как медленно сдавливает горло, но он прекрасно знал, чего ждать — вывалится язык, расслабятся кишки, лопнут сосуды в глазах, так что белки подернутся алой паутинкой, — а Гаррет никогда не боялся того, что умел понять. Он нащупал серебряную пряжку, щадя поврежденную руку (хотя какая теперь разница, разойдется шов или нет!), и, продевая ремень, чтобы получилась петля, провел большим пальцем по выгравированной эмблеме. Вот он, символ его профессии: свернувшаяся кольцами змея щурится, высунув язык. Что за насмешка! Он утратил все права, а ведь когда-то, подумать только, с такой гордостью носил этот знак богов и богинь! Хуже того, пряжка напомнила ему о Спенсере, — о Спенсере с его длинным встревоженным лицом, с его преданностью: вечно спешил Люку на помощь, стараясь уберечь от беды. Не странно ли, что пока сидел под облюбованной виселицей, перебирал в уме доводы в пользу жизни и отвергал их один за другим, о Спенсере он даже не вспомнил. Он так привык к нему, что принимал его участие как должное и почти не замечал. Гаррет погладил эмблему на пряжке, досадуя, что она попалась ему на глаза, и постарался забыть о друге. В конце концов Спенсер взрослый человек, с широкой душой и глубокими карманами, — на первый взгляд глуповат, но все его любят. Конечно, он будет скучать по Люку, но не более чем если бы тот уехал в другую страну. Но Люк и сам понимал, что это неправда. Еще со студенческой скамьи, с тех пор как они снимали с отрезанных рук кожу, чтобы взглянуть на кости и сухожилия, Спенсер питал к нему самую искреннюю привязанность, крепче братской. Он терпеливо сносил и оскорбительное равнодушие, и обиды (которых было немало), благодаря богатству и светским манерам отводил от друга гнев преподавателей и кредиторов, и с его молчаливого одобрения Люк шаг за шагом шел к цели. Постепенно между ними установилась близость более тесная, чем у многих влюбленных. Люк вспомнил, как однажды Спенсер, перебрав вина, заснул у него на плече и он боялся пошевелиться, чтобы не разбудить друга, хотя рука затекла и болела. И сейчас представил, как Спенсер, должно быть, просыпается в эту минуту в «Георге» — в нелепой полосатой пижаме с монограммой на кармашке, светлые волосы уже далековато отступили от лба, — наверное, в первую очередь вспоминает о Марте, а потом о друге в смежной комнате; затем, самым тщательным образом продумав костюм, одевается и тихонько спускается в столовую, чтобы съесть на завтрак яйцо, дожидаясь, пока проснется Люк. После чего, вероятно, забеспокоится, постучит к нему в дверь… Интересно, обратится ли он полицию или сам отправится на поиски? Найдет ли он друга здесь, на суку, с пряжкой ремня, рассекшей кожу за ухом, заберется ли на дерево, чтобы его снять?

Нет, невозможно и подумать о том, чтобы причинить близкому человеку такую боль. Но какая несправедливость: безмолвно влачить существование и дальше, только бы не ранить Джорджа Спенсера! Как унизительно сознавать, что шею его от петли спасла не мечта о славе и не страсть к Коре Сиборн, а всего лишь дружба. Какое унижение — и опять неудача, даже в самом конце! Покой в душе Люка сменился привычной яростью, и он принялся в остервенении стегать траву ремнем, вздымая комки грязи, а за его спиной, в ветвях дуба, зашевелилась невидимая птица, встречая рассвет.

* * *

Вскоре после полудня, когда Спенсер, ломая руки, стоял на крыльце «Георга», к гостинице подъехал кэб. Возница открыл дверь, протянул руку за деньгами, и из кэба, придерживая изувеченную ладонь, вышел Люк. Черные волосы его стояли дыбом. Спенсер заметил отсутствующий взгляд, покрасневшие белки глаз, царапину на щеке, как будто тот упал, и праведный гнев его тут же улетучился.