Путеводители нахваливают особую акустику, возможность подняться на галереи второго уровня кардинальской шапки, сколь изысканно изукрашенной снаружи и столь сдержанной изнутри, а также на кафедру баптистерия, исполненную Никколо Пизано в 1255 – 1260 годах и ставшую одним из символов искусства Проторенессанса, который наступил в Пизе достаточно рано.

Для отдельного закрепления темы, если хватит сил, нужно сравнить две кафедры, созданные отцом Никколо в баптистерии и сыном Джованни в Кафедральном соборе. Временной лаг между ними всего-то полвека, но насколько разителен контраст!

На туристических форумах отрицательные отзывы про пизанский Музей синопий идут сотнями. В крайнем случае люди остаются в недоумении. Поэтому там почти всегда интересно следить за теми, кто имеет собственное мнение, и теми, кто подделывается под других.

Есть такие странные типы, способные извлекать чувственное наслаждение из второстепенных, казалось бы, вспомогательных почеркушек – рисунков, эскизов, набросков, разложенных по папкам. Синопия же тоже техника сугубо служебная, необходимая художнику для разметки будущей фрески. Для того чтобы композиция структурно не потекла, не развалилась, важно прикинуть соотношение частей и целого – так как действовать художнику нужно крайне быстро, пока не высохла штукатурка и пигменты не схватилась окончательно и бесповоротно. Сама «главная» роспись, видимая людям, пойдет поверх этого первичного касания руки мастера, причем уже в другом слое штукатурки.

Музей синопий возник из большого несчастья во время Второй мировой, когда бомба разрушила крышу Кампосанто и фрески, которыми покрыты внутренние стены, отслоились и попадали. Красочный слой реставраторы взялись восстанавливать (до сих пор консервируют то, что осталось, по чуть-чуть добавляя воскрешенную живопись на прежние места, и то, что в галереях Кампосанто нам кажется стершимися остатками былой роскоши, на самом деле есть реставрационная работа многих десятилетий), а предыдущий слой, обычно сокрытый от глаза, подобно изнанке любого изображения, срезали и перенесли в специально созданный для этого двухэтажный музей.

По сути, это библиотека и лаборатория невидимой живописи, оставляющей тем самым полный простор для воображения. Угольные контуры вообще-то еле видны, причем только в отдельных и совершенно непредумышленных местах. Их можно сравнивать с фресками на самом кладбище, которое всего-то через дорогу, а можно увидеть на правильно сделанных экспликациях, показывающих, из каких фресковых мест сохранились куски, невидимые до середины ХХ века. Нам показывают то, что мы никогда и ни при каких обстоятельствах не могли бы видеть.

В сущности, синопии – это тоже «рисунки сангиной и углем», только разогнанные на квадратные метры. Фрагменты подготовительных штудий великих художников взяты в музей вместе с камнем стен, из-за чего два этажа хранилища напоминают музей каких-нибудь глинобитных табличек – фактурных, рельефных, с остатками таинственных рисунков и знаков.

Это так же далеко и близко, как Древний Египет или Месопотамия в полузабытом отсеке Британского музея. То, что мумии или глинобитные таблички добрались до наших времен, так же невероятно, как изнанка фрескового хозяйства. Нужно лишь слегка потрудиться мысленно раскрасить заготовки, тем более что без труда вообще никакие подлинные впечатления невозможны. Никто не обязан потрясать нас.

Жаль только, что в Пизе к этому музею относятся как к пасынку, бесплатной нагрузке. Билет в него дают в комплекте с другими чудесами, в модерновом хайтековском здании нет даже туалета.

Грамотному куратору здесь есть где развернуться (например, пригласить самых разных «Киферов» пофантазировать на заранее заданные темы) и сделать Музей синопий модным, самодостаточным местом. Тем более что с полноценными музеями в Пизе вообще напряженка.

Пиза – это чистая меланхолия запустения. Она тешит мою лень и усталость; потворствует безделью и рассосредоточенности, неумению собраться, не настаивая ни на чем. Дары ее, как я уже замечал, необязательны и свободны.

Любые города, пережившие пики своего развития, рассказывают именно про это, но Пиза как-то настаивает на том, что лучшее минуло, растаяв без следа, и для этого вспухает частями и участками вдоль непрозрачной реки, как бы раздвинувшей город для чего-то и забывшей сдвинуть его обратно.

Века, конечно, подталкивают их к разомкнутости в окружающее пространство, стирая границы между регулярной застройкой центра и разбросанностью окраин, плавно переходящих в хозяйственные кварталы глухих терминалов, складов и фабрик, с ландшафтами окоема, тянущегося до отрогов гор, снимающих с этих мест прямые бинарные оппозиции типа «жизнь/смерть». Все-таки груз туристической инфраструктуры и студенчества не дает замереть улицам и затянуться ряской набережным реки. Такое существование скорее похоже на сон, сколь насыщенный, столь и глубокий, а главное, длительный. Видимо, летаргический, что ли?

Здесь я больше гулял, нежели ходил в заведения культуры и быта, потому что, как нигде, чувствовал: глаз, избалованный впечатлениями других городов, замылился и мешает «непосредственному контакту». Способному, впрочем, настичь где угодно, когда его совсем не ждешь – на экскурсии по крепостной стене города (ее можно купить в северо-восточном углу Площади чудес, сразу же за Кампосанто, где и забраться по лестнице на толстые заградительные сооружения, чтобы пройтись по Пизе на уровне ее невысоких крыш) или возле остатков Арсенала Медичи 1546 года118, который не миновать, возвращаясь в квартиру Луки на втором этаже.

В конечном счете оказалось, что именно эти расфокусированные места на другом берегу – по дороге к вокзалу или в неструктурированном заречье (эх, где только наша не пропадала!), когда город, стряхивая средневековое оцепенение, рассыпается в разные стороны, и есть самые важные для попадания в «нутрь». Там, где, если идти от Площади чудес в сторону моего дома, исторические кварталы заканчиваются, а муссолиниевские ландшафты еще не замусоливают глаз, случаются запущенные сады и скверы с какими-то павильонами, покрытыми грязными граффити, у которых забиты окна и двери, с огрызками Читтаделла Веккья («Старая крепость»119), охранявшей город со стороны моря.

В века величия Читтаделла Веккья имела четыре башни – Сант-Аньезе, Сан-Джорджо, Гиббелина и Арно, в прямоугольник между которыми заходили корабли – раньше там была верфь Дарсена. Теперь поверить в город-порт невозможно. Идешь к мосту, а возле башни Гвельфов, разбомбленной во время того же самого авианалета, что и Кампосанто, в замусоренном углу, стоит странный памятник Галилею с нервными, вскинутыми руками. Возникает тенью, точно намекая, что все возможно, и встретить в этом запущенном саду, по соседству с аптекарским огородом «Джардини Семпличи», можно кого угодно.