мне и те позиции, где я крепко стою и где как будто слушают меня? Всё это – без истинной пользы, и душа к тому не склонна. Всё больше вижу я, что государственный Запад – и газетный Запад, да и, конечно, бизнесменский – нам и не союзник, или слишком небезопасный союзник для преобразования России.

Да уже и просквозил мой новый поворот, и уже его на Западе различили. Оглядываясь, теперь можно удивиться, что та слитная поддержка, которая так подносила меня в бою с Драконом, – поддержка западной прессы, западного общества, да и в СССР, – то невероятное и неоправданное усиление, которое я тогда получил, – создалось по взаимному недопониманию. А на самом деле всевершащему мнению западной интеллектуально-политической верхушки я так же мало угоден, как и советским правителям да и советской образованщине.

Тут ведь ещё: какая сомнительная двойственность позиции, когда нападаешь на советский режим не изнутри, а извне: в ком ищу союзника? В тех, кто противник и сильной России, и уж особенно национального возрождения у нас. А – на кого жалуюсь? Как будто только на советское правительство, но если правительство как спрут оплело и шею и тело твоей родины – то где разделительная отслойка? Не рубить же и тело матери вместе со спрутом. Например, в американских речах 1975 я призывал – не давать СССР электронной техники, сложного оборудования, но не сказал же такого о поставках зерна. Не сказал, однако получилось ли так в расширительном смысле, или говорили другие, а это наслаивалось в общественном впечатлении, – приехал в Нью-Йорк ценимый мною Олег Ефремов, главный режиссёр МХАТа, с Мишей Рощиным, драматургом, и говорили Веронике Штейн: «Зачем же Исаич к войне призывает и говорит: не давать зерна? А люди будут голодные сидеть?» – Боже, да я именно не призывал к войне, это переврала американская пресса, – но именно в таком виде докатилось до наших соотечественников, поди вот! И ни о каком зерне – я ни слова не говорил, а поди теперь докричись. Правда: как же выступать? и чего хотеть?

А ведь я живу – только для будущей России. Но вот безоглядным проклинанием всего порядка в стране – я и России, может, не помогаю? и себя отсекаю от родины навек. Как бы – полегче?..

Всё, всё так совпадало, что лучше бы мне надолго замолкнуть, не выступать. И со временем какой-то плодотворный исход наметится сам собою.

______________

Но преодолеешь наянливость западной медиа – так не продремлешь от советской лапы. Как можно заключить перемирие с Дьяволом? Он-то всё равно не будет его соблюдать.

Хотя б вот я и замолчал, но наш Русский Общественный Фонд на территории СССР продолжал работать, вызывая у власти воистину бешенство: никогда ещё за 60 лет не была организована с Запада помощь преследуемым в СССР – и так, чтоб они не боялись брать (не «от империалистов»!). Брали – потому что я был заведомо свой зэк, и деньги – честные, архипелажные. Какими затайными путями мы (Аля и кто ей помогал) умели пересылать помощь сквозь Железный Занавес – удивляло многих, а власти бесило. Пока они грабили только 35 % денежных переводов – мы много слали официальными переводами. (Алик Гинзбург для этого нашёл с десяток «получающих», не боящихся, и потом передающих другим.) Другая успешная форма была: отъезжающие эмигранты оставляют Фонду в Союзе советские деньги, а на Западе Фонд им платит долларами по реальному курсу – доллар за 3, потом за 4 рубля. А когда большевики ввели грабёж переводов уже в 65 % – посылать деньги официально потеряло смысл. Но тут мы нашли изворотистую тайную форму. Хотя Советы объявляют дутый официальный курс, значительно выше доллара, сами меняют иностранцам по-другому, – но наказывают подданных за всякий обмен рубля, иметь валюту может только государство. Советские же граждане, попадая на Запад, с радостью меняют советские ассигнации сколько могут. И вот доброхотный неоценимый наш друг, затем и член правления Фонда В. С. Банкул, швейцарский гражданин, для начала прибегнув к помощи своего друга, русского армянина, живущего в Женеве, Сергея Нерсесовича Крикорьяна, а затем сам наладив дело в Цюрихе, стал производить обмен обратный: за франки выкупая наши родные советские рубли – но исключительно отбирая трёпаные, затёртые бумажки, а они среди хрустящих натекали не слишком быстро, и это одно задерживало размах нашего обмена: нельзя же посылать в СССР свеженькие, цельносерийные. (Называлось это всё у нас – «операция Ы».) Следующий труд был – перевезти эти деньги через границу в чемодане в Париж к Струве, это всегда делала Мария Александровна Банкул. А Струве всегда знал наших тайных связных по каналам в СССР – он и сам иногда поставлял на французскую дипломатическую службу в Москве своих бывших французских студентов-славистов. Эти героические помощники все названы в «Невидимках». И так в Москву тайно привозились многозначные, многотысячные пачки советских трёпаных денег – и через посредников передавались распорядителю Фонда – им был Алик Гинзбург, до его ареста в начале 1977. (Вот это «посредническое» звено – чаще всего Ева, потом и Боря Михайлов – было остро опасным: советский подданный, «накрытый» в момент, когда взял от иностранца огромную сумму денег и ещё не раздал её, – мгновенно получил бы тяжёлую статью; а у Бори Михайлова пятеро детей…)

Нелёгок путь – но немало сложностей и опасностей доставалось и дальше, распорядителям. Большими и неожиданными порциями получая эти тысячи, они должны были тотчас их рассредоточивать и хранить: или в безопасных домах, где не ожидается обыск, или на неподозреваемых сберегательных книжках. Перенос денежных пачек к местам хранения, а потом назад, к местам распределения, каждый раз представляет опасность для всех участников. А ещё сложность задачи: почти безо всяких записей (всякие списки опасны, нельзя держать) помнить множество фамилий, имён, адресов, составов семей, возрастов детей, нужд их, – а также самих арестантов, их сроки, состояние, место пребывания, – и в согласии с этим всем распределять помощь, да встречать притом не только благодарные слёзы, но выдерживать атаки обид, жалоб, подозрений (подогреваемых гебистами через их агентуру в зэках и бывших зэках). Во всех подробностях расскажут когда-нибудь сами деятели и даже отчёты опубликуют, если сумеют их сохранить.

Чтоб эту систему впервые создать и наладить – нужен был человек исключительных организационных качеств и сердечно-умственной направленности. Алик Гинзбург и был таким: его два предыдущих лагерных сидения наслоились и спрессовались в нём как вечная преданность узникам Архипелага и память (феноменальная) обо многих из них. И первые три трудных года Фонда – необычайность, дерзость! да разве стерпят власти? – обложенный слежкой, запретами, изматывающим преследованием гебистов, из своей злополучной глухой Тарусы – он сумел наладить всесоюзную, независимую, милосердную организацию, которая из года в год на деньги «Архипелага» помогала сотням узников и