стариковских мемуаров, и своевременные ответы им, и поощрения к новым писаниям, уточняющие вопросы, – да иные старики и умирали, не дождавшись отзыва. За всё приходится платить кусками сердца. Уж не говоря, что наши архивы и до сих пор не распечатаны после Цюриха, и живая переписка ещё не разложена систематически, бывает трудно найти прежние письма для справки и ответа.

И в эти же месяцы случилась беда с русским Бахметевским архивом, Л. Ф. Магеровский прислал мне вопленное письмо, умоляя вмешаться, заступиться.

История архива такова: с 20-x годов русская эмиграция собирала в Праге богатый архив воспоминаний и документов – ведь целая мыслящая Россия выехала, это был большой кусок живой России, клад для истории. Но в 1945 Советы оккупировали Прагу – и проглотили архив, увезли в Москву. С тех пор его концы наружу не подавались: очевидно, он – «спецхран», спецдопуск или вовсе закрыт. Можно рассчитывать только, что большевики его не уничтожили и не успеют потом, и сохранится архив для нашей истории дальней, но не ближней[193]. Однако русская эмиграция, в основном перевалившая в ту войну за океан, – нашла в себе энергию начать в Нью-Йорке собирать новый архив, второго эшелона, а главное: нашла людей, память и факты для новых воспоминаний, доказав свою глубину и жизненность. Душой и хранителем стал профессор Лев Флорианович Магеровский, один из сотрудников прежнего пражского архива, главные организаторы кроме него – Б. А. Бахметев, последний посол Временного правительства в Штатах, и американец Филипп А. Мозли, друг России. Бахметев распоряжался и оставшимися русскими деньгами (Бахметевский фонд), так что некоторые средства были, – а как с помещением, статусом? В это время ректором Колумбийского университета был генерал Эйзенхауэр, в последний год перед своим президентством, – и предложил архиву приют в университете. Никакого делового письменного соглашения при этом заключено не было (но и что ж Бахметев смотрел?), а – по-джентльменски. Так и пошло, с 1951 года. Дали вентилируемый подвал без окон, и в тесноте да не в обиде Магеровский четверть века собирал и собирал воспоминания – большого охвата, от давнего революционного движения, и более всего Белого, находил возможных авторов, уговаривал их, пока живы, писать, сдавать на хранение, лично на себя принимал условия: от некоторых – секретности, от других – непременного возврата по требованию. Бился он всё сам, без штатов, за малое вознаграждение из Бахметевского фонда, да помогал ему сын, кончавший тот же университет. Не было ни людей, ни средств, ни места для научной обработки, каталогизации, аннотирования. Магеровский, высохший изящный старичок, всё держал в памяти, среди тесных полок и по нескольку архивных дел в одной коробке, – всё находил преотлично, быстро, а ещё был властен не допускать коммунистически-подозрительных лиц – и не допускал. Архив скромно действовал – для эмиграции, для честных учёных. Таким я его застал летом 1975.

С тех пор, однако, произошла дурная история, и вполне в американском юридическом духе: Эйзенхауэра, Бахметева и Мозли давно нет в живых, никакого письменного соглашения с Колумбийским университетом не осталось, а джентльменское – держи карман! Здесь – признают только юридически закреплённые соглашения, от которых не отвертишься. В мае 1977 года безконечно преданный делу и знающий Магеровский приказом по Колумбийскому университету был внезапно отстранён от архива (самым физическим образом устранён, без допуска) – архив перевезен в другое помещение и безраздельно передан университетской библиотеке. Поразительно! – университетские функционеры проглотили, присвоили русское духовное наследство – не собрав представителей эмиграции, пренебрежа завещаниями умерших вкладчиков, правами оставшихся живых, а ведь были надписи «секретно» или «вернуть по требованию».

А от кого ждал Магеровский помощи? От Романа Гуля, от «Нового Русского Слова» (Андрей Седых) да от меня. Так как в 1976 он водил меня к вице-ректору Колумбийского университета и директору Русского института при университете, и те тогда рассыпались, – я написал теперь требуемое письмо. На него получил от колумбийских джентльменов холодно отклоняющий ответ. И – всё.

Да, конечно, наше кровное русское дело, но разве сил на это постяжет? Сверх могуты и конь не скачет.

Не прошло и полугода от ареста Гинзбурга – тут же по Фонду грянул второй удар, с неожиданной стороны – из Швейцарии. Ещё выстаивалась там обида от нашего скрытного отъезда – а тут появился на французском и немецком «Ленин в Цюрихе», и левая пресса стала разжигать, приписывая мне ленинское презрение к Швейцарии и его прямые высказывания (взятые мною из его текстов) вроде «республики лакеев». Взнялись на меня: «“Республика лакеев” – как Солженицын после своего поспешного отъезда обругал издалека Швейцарию, давшую ему гостеприимство». Ах, советовали мне прежде Видмеры, чтоб я опубликовал «прощальное письмо» к Швейцарии, но я упустил, упустил… А вот теперь пришлось давать опровержение в «Нойе Цюрхер цайтунг» [см. здесь]. Не знаю, много ли подействовало. Ленина они терпели, и все его подрывы простили ему. А вот мне – не прощают и литературы.

А тут – подвернулся новый громкий повод. Деньги за «Архипелаг» все годы изо всех стран поступали прямо на счета Фонда, не на мой, но никто не обратил внимания на неточность оформления гонорара из Штатов: «Харпер энд Роу» тоже переводил правильно, на счёт Фонда, но при этом на сопроводительном распоряжении секретарша или бухгалтерша надписывала: «Солженицыну» (вместо «Фонду»). Теперь, спустя год, по обычному взаимоосведомлению, американские налоговые власти сообщили швейцарским, сколько было уплачено «Солженицыну» («Архипелаг» же, целиком отданный мною Фонду, приносил вчетверо больше гонораров, чем все вместе остальные мои книги). В цюрихском налоговом управлении ахнули – от негодования, сколько ж этот Солженицын не доплатил! В Швейцарии принято, чтобы государственные руководители не имели влияния на налоговое ведомство, чистота демократии. Но именно поэтому младшие чиновники приобретают большое самостоятельное значение. Когда пришла из Штатов эта ошибочная бумага – ещё и начальник налогового ведомства был в отпуску, а заменявший его чиновник Исаак Майер поспешил дать делу быстрый – и нервный – ход. Какой? В их практике было посылать запросную бумагу: почему по такой-то сумме не уплачен налог, и дожидаться объяснения; и лишь при ответе неудовлетворительном – действовать. Однако чиновник двинул обвинение безо всякого запроса, без обсуждения со мной.

Немедленно со мной поступили как с уголовным жуликом: прежде всего арестовали мой швейцарский счёт, затем объявили фантастическую цифру недоплаченных налогов, ещё и умножив её штрафом – до 4 миллионов швейцарских франков! Когда я эту цифру прочёл в пришедшем мне извещении – нарочито грязной копии и с крючком неразборчивой подписи, мне померещилось уже даже что-то смешное, как, бывало, смешны казались нам в момент объявления приговоров сроки в 15 и 25 лет, – а смешного ни там, ни здесь не было.

Вот когда ударил промах Хееба, его неквалифицированность, неготовность к крупным делам. От приезда в Швейцарию