– Почему? – опешил я.

– Потому, – объявил он заветное, – что на их язык нельзя перевести «Бежин луг».

– Почему?

– В этом неразвитом языке нет придаточных предложений.

– Почему? – опять спросил я, чувствуя, что повторяюсь.

– Идиоты. Это научный факт. Все ведь знают, что умных – один на миллион, а латышей – полтора миллиона. Пары не выходит.

Я думал, что приехал домой, а попал на линию фронта. Каждый встречный вступал со мной в спор еще до того, как я открывал рот.

– Даже вы, наверное, знаете, – сказал мне, знакомясь, талантливый автор с бритым черепом, – какой самый влиятельный в России писатель.

– Пушкин? – напрягся я.

– Лимонов!

– Почему? – опять завел я свое.

– Патриот, обещает насильно ввести полигамию.

– Архаично, – одобрил я, чтобы не ссориться.

– Я так и думал, что вам понравится. Вы же мамонт, из диссидентов.

Лед был сломан, и я решил поделиться заветным:

– Моя геополитическая мечта состоит в том, чтобы Россия присоединилась к НАТО.

– И моя. Чтобы НАТО – к России.

– Почему? – не нашел я другого слова.

– Потому, – отрезал он, уходя, – что мы вам – не Европа.

– Это вы – не Европа, – закричал я ему в спину, – а мы с Пушкиным – еще как. Он за нее даже умер.

Наш город упоминается в хрониках крестоносцев хрен знает когда. Только поэтому ему удалось отбиться от чести называться Гагаринск. Прежнее начальство всегда отличалось лояльностью, особенно когда дело доходило до словесности.

Так, главой всех журналистов Латвии, как я узнал на своем первом опыте, был Петер Еранс, который не только ничего не писал, но и говорил исключительно о сельском хозяйстве. Лысый, с пухлыми губами, он походил на Муссолини, подчиненные тем не менее звали его гауляйтером. Немецкий в Риге знали лучше, ибо по-итальянски говорили только старые врачи, учившиеся в Болонье, потому что в довоенной – свободной – Латвии евреев не брали в медицинский.

– Мы, – говорил Еранс в сезон, – народ крестьян. И красных стрелков, – спохватывался.

Следя за посевной, Еранс посылал в поля всех, кого встречал. Поэтому наши газеты страдали аграрным уклоном и оставались непрочитанными, если рижские хоккеисты, вооруженные Тихоновым и Балдерисом, не побеждали ЦСКА.

По другую сторону политического спектра был Илья Рипс с физфака нашего университета. Он был на два курса старше, поэтому я о нем услышал только тогда, когда, защищая Пражскую весну, Рипс облил себя бензином у памятника Свободы. Сперва его погасили курсанты, у которых Рипса отбили милиционеры, чтобы отдать в КГБ, отправивший его в сумасшедший дом на Аптекарской. В следующий раз я с ним встретился в книге Сола Беллоу, который познакомился с Рипсом в Израиле.

– В больнице, – рассказывал он американскому классику, – мне дали стул, и я уже больше не отвлекался от математики.

Не решаясь вступить с властями в столь прямую конфронтацию, я с детства грешил по мелочам. Особенно в Музее природы, где мы с второгодником Колей крали фрукты с выставки селекционеров, пока нас не поймал пожилой мичуринец. Быстро, однако, поняв выгоду, он помог нам обчистить другие витрины, оставив свою без конкурентов.

Теперь все эти люди даже мне кажутся литературным вымыслом, персонажами сказок, которые лучше всего получаются в северном захолустье вроде Скандинавии. Их города, представлял Андерсен, служат библиотекой. Каждый этаж – полка, каждое окно – книга, и в каждую – можно заглянуть.

Но из окна можно и выглянуть, чтобы вставить частную историю в соответствующий – сказочный – контекст. Над ним больше других в Риге поработал Михаил Эйзенштейн.

Он любил верховую езду, был грузен, несчастен и стрелялся с начальником, с которым спала его жена.

Великий сын ненавидел отца как раз за то, за что мы его любим.

– Папа́, – вспоминал Сергей Эйзенштейн в мемуарах, – победно взвивавший в небо хвосты штукатурных львов. Число построенных папенькой в Риге домов достигло, кажется, пятидесяти трех. И есть целая улица, застроенная бешеным «стиль-модерн».

Сегодня Alberta iela, внесенная в анналы ЮНЕСКО, считается одной из самых красивых улиц Европы. Ею можно пресытиться, но ее трудно не полюбить. Перегруженная, как стареющая красавица, украшениями, архитектура здесь впала в декоративный разврат и достигла границ китча. Но не переступила их, оставив за собой неразъясненный остаток. Кажется, в первый – и последний – раз Европа впустила приватное подсознание в зодчество. Каждый дом – сказка, которую он рассказывает сам себе, не делясь содержанием с посторонними. В архитектурном словаре Риги гипсовые псы служили в охране, павлины символизировали богатство, драконы – изобилие. Но у Эйзенштейна фасады стерегут нагие женщины с закрытыми глазами, чтобы не выдать взглядом тайну, о которой они не знают, а мы мечтаем.

Каким бы европейским языком ни пользовался этот стиль – ар-нуво, югендстиль, модерн, – соблазн его был тот же: новый мифотворческий потенциал, до которого была охоча эпоха, породившая xx век и не сумевшая с ним справиться. Всякий раз, когда культура, устав от себя, стремится перейти положенные ей пределы, она утончается, сгибается и ломается под тяжестью перезрелых плодов.

Я так и не понял: повезло мне вырасти в красивом городе или угораздило? Обеспечив мою юность бесценным фоном, он взял на себя труд, который предназначался мне, – оправдать окружающее. В других местах для этого нужен магический реализм. Во всяком случае, так мне показалось, когда я разговорился с приезжим из Норильска.

– В нашем городе, – объяснил он, – если снег синий, значит ветер с севера, если красный – с обогатительного комбината, если оранжевый – с шахты.

– А если снега нет?

– Как это?

В Риге снега не было, как говорят, уже лет десять. И от этого зиму здесь стало еще труднее отличить от лета. Между тем архитектура работает не только в соавторстве с историей, но и в контакте с календарем. Но здесь он не так важен, ибо в Риге всегда идет дождь. А если не идет, то собирается пойти. И этим коротким моментом надо уметь воспользоваться, чтобы, перебравшись через Даугаву, разместить панораму между собой и солнцем в выгодном для архитектуры контровом свете. Такой ракурс – вид сбоку – сдергивает наряд деталей и обнажает архитектуру, превращая ее в скульптурную массу, вырубленную в старом небе. И если умело ограничить обзор, вынеся за скобки сталинский небоскреб Дом колхозника, переделанный в Академию наук, то окажется, что за последние четыреста лет рижский абрис не изменился. Крутые шпили трех первых церквей, тяжелый, как слон, замок, зубчатая поросль острых крыш и круглых башен.

– Вот что я люблю больше всего на свете, – выдохнул наконец я, не стесняясь школьного друга.

– Ты всё любишь «больше всего на свете», – лениво откликнулся он, потому что знал меня как облупленного.