Опубликованная в «Письме» биография убийцы Кирова — Николаева поражает своей обстоятельностью. Сообщаются основные вехи его деятельности с начала и до конца жизни: он комсомолец-доброволец на фронте против Юденича; отмечается его незначительная роль в зиновьевской оппозиции, за которую он никак не был наказан; подчеркивается, что Николаев работал в ГПУ и что эта сторона его деятельности держалась в большом секрете. Рассказывается о найденном у Николаева в начале 1934 года дневнике, показывавшем его террористические устремления и критическое отношение к существующему режиму, за что Николаева исключают из партии и вскоре вновь восстанавливают; он оправдался болезнью в связи с переутомлением на работе. Из «Письма» можно также узнать, что Николаев, несмотря на уже известные его настроения, работал в отделе охраны Смольного.

«В этих условиях, — делает логичный вывод «большевик», — становится совершенно непонятным, как его могли допустить в непосредственную близость к Кирову, это при нашей-то тщательности охраны вождей». Примечательно, что от имени большевиков в «Письме» проводится аналогия между убийствами Кирова и Столыпина, который был убит по заданию охранки: «В декабрьские дни 1934 года у нас внезапно вырос интерес к убийству Столыпина».

Быть может, кто-либо предположит, что у «большевика» были благие намерения: через несколько месяцев после расстрела Каменева и Зиновьева, их сопроцессников, накануне процесса Радека — Пятакова, в период активного следствия над Бухариным и Рыковым он разгласил тайну убийства Кирова, чтобы реабилитировать Каменева, Зиновьева и других в глазах общественного мнения на Западе, и хотел предотвратить дальнейшие обвинения большевиков в причастности к этому убийству Знаю одно: при абсолютной власти Сталина публикация, в которой он явно подозревается в тягчайшем преступлении, публикация, раскрывающая действительные обстоятельства следствия по делу об убийстве Кирова, стала губительна не только для Бухарина и Рыкова, но навлекла бедствие и на многих большевиков.

Не исключено, что Сталин пошел на распространение такой информации умышленно. Это предположение мне кажется вероятным, конечно, лишь в том случае, если Сталину стало известно, что информация об истинных мотивах убийства так или иначе просачивается. Тогда целесообразней было, с его точки зрения, изобразить ее как вымысел политических противников, а Бухарина, заподозренного в авторстве письма, — злостным клеветником на Сталина.

III. О крестьянстве

От имени большевиков в «Письме» заявляется, что якобы во время коллективизации «…многие говорили, — было бы лучше, если бы иметь дело надо было бы с восстаниями». Разумеется, я не могу ручаться за настроение каждого большевика, но речь идет прежде всего о типичности настроения. Я не наблюдала партийных работников среднего и низшего звена, но полагаю, что и те, кто разделял политику Сталина, не представляя степени давления на крестьян и экономических последствий коллективизации, и противники политики Сталина вовсе не мечтали о восстаниях. Ведь главным образом на среднее и низшее звено партии была бы возложена трагическая миссия усмирения крестьян, а в случае сопротивления приказу их ждала бы гибель.

Но не этот слой партии подразумевается в «Письме»: имеются в виду оппозиционно настроенные верхи партии. Я не устану повторять, что «Письмо» инспирировано в расчете на то, чтобы подозрение в авторстве пало на Бухарина и Рыкова. Достаточно внимательно прочесть это «Письмо» человеку, знающему обстоятельства, которыми воспользовались в Париже и Москве, а именно родство Рыкова и Николаевского и встречи Бухарина с Николаевским во время командировки, чтобы прийти к аналогичным выводам.

Настроения руководящих оппозиционных верхов партии мне были известны. Когда во время коллективизации начались волнения в деревне, Бухарин и Рыков, не разделявшие политику Сталина в Политбюро, бывали у моего отца. От них я не раз слышала (особенно из уст Бухарина, он приходил чаще), как они тревожились за судьбы крестьян, опасались за разрыв союза с середняком, выражали озабоченность за судьбу революции. При беседах кроме отца, Ю. Ларина, не раз присутствовали крупные экономисты-большевики Осинский, Ломов, Милютин, Крицман, они не были в оппозиции к сталинской политике коллективизации, но воспринимали сообщения о положении в деревне трагически.

IV. Характеристика Кагановича и Ежова

Предельная ясность цели нашумевшего «Письма» подтверждается и характеристикой, данной Кагановичу и Ежову. Небезынтересно с ней ознакомиться, ибо она обеспечила Сталину прочный союз с ними для уничтожения Бухарина и Рыкова.

О Кагановиче:

«…он начал делать свою большую партийную карьеру в период, когда на вероломство был большой спрос, и, с другой стороны, разве он не был одним из тех, кто дольше всех способствовал росту этого спроса».

О Ежове:

«Его первым помощником был Ежов. Если относительно Кагановича временами дивишься, зачем он пошел этим путем, когда мог бы сделать свою карьеру и честным путем, то в отношении Ежова такого удивления родиться не может. Этот свою карьеру мог сделать только подобными методами.

За всю, теперь уже длинную, жизнь мне мало приходилось встречать людей, которые по своей природе были бы столь антипатичными, как Ежов».

Характеристика эта, несомненно, совпадает с оценками Бухарина, но в более поздний период, в связи с их предательским поведением по отношению к Бухарину и Рыкову на пленумах: Декабрьском 1936 года и Февральско-мартовском 1937 года. Однако во время пребывания Николая Ивановича в Париже она если в какой-то мере отражает отношение Бухарина к Кагановичу, то уж никак не отражает отношения Бухарина к Ежову.

Кагановича Николай Иванович ценил как работника, считал его способным и крупным организатором. Я не могу утверждать, что Бухарин не считал его человеком вероломным, но не до такой степени, каким он оказался. К Ежову же он относился очень хорошо. Он понимал, что Ежов прирос к аппарату ЦК, что он заискивает перед Сталиным, но знал и то, что он вовсе не оригинален в этом. Он считал его человеком честным и преданным партии искренне; «преданный партии» — это достоинство являлось существенной чертой большевика. Бухарину же представлялось тогда, как это теперь ни кажется парадоксальным, что Ежов, хотя человек малоинтеллигентный, но доброй души и чистой совести.

Н. И. был не одинок в своем мнении, мне пришлось слышать такую же оценку нравственных качеств Ежова от многих, знавших его. Мне, в частности, хорошо запомнился ссыльный учитель, казах Ажгиреев, встретившийся на моем жизненном пути в сибирской ссылке. Он близко познакомился с Ежовым во время работы того в Казахстане и выражал полное недоумение по поводу его страшной карьеры.

Когда весеннее солнце начинало пригревать и можно было, не боясь мороза, посидеть на завалинке полуразрушенной избы, в которой мы жили и мерзли в холодную и длинную сибирскую зиму, он часто подсаживался ко мне и заводил разговор о Ежове: «Что с ним случилось, Анна Михайловна? Говорят, он уже не человек, а зверь! Я дважды писал ему о своей невиновности — ответа нет. А когда-то он отзывался и на любую малозначительную просьбу, всегда чем мог помогал. Теперь не тот Ежов!» Никто не мог понять такой метаморфозы…