И внезапно трагичная разница между этим Милакаром и настоящим становится слишком невыносимой для усмешек. Гил отворачивается.

– Мне пора, Миляга. Давай через пару дней, а? Я, э-э, я тебя найду.

– Обещаешь, Гил? – Лицо Миляги снова расплывается в распутной улыбке. – Если не сдержишь слово, заплатишь королевский штраф.

Он сглатывает.

– Обещаю.

Он уходит, упорно отказываясь слушать дальше, но призрак и сам замолкает. Хьил идет рядом, поджав губы, и вежливо молчит. Это элементарная вежливость, которой требует товарищество в Серых Краях; Рингил видел ее в действии между соплеменниками Хьила в тех немногих случаях, когда обездоленный князь брал кого-нибудь с собой. Никаких вопросов, никаких комментариев, если тебя о них не попросили.

И никогда, никогда нельзя вступать в разговор с чужими призраками.

Хьила тоже сопровождают несколько искажений реальности. Серьезный широкоплечий мужчина лет пятидесяти, с каким-то большим духовым инструментом за спиной – он называет себя Моссом, время от времени исчезает и говорит о достижениях обездоленного князя с явной гордостью. В его обветренных жизнерадостных чертах можно разглядеть что-то от Хьила. Еще есть молодая женщина, чьи глаза сверкают от счастья: она дергает обездоленного князя за рукав и рассказывает об их детях. Гнилозубый торговец каким-то веществом – наверное, догадывается Гил, похожим на кринзанц. Юный парнишка, который кажется потерянным. Мрачный тип в фартуке мясника. Хьил с большинством из них жесток и немногословен, но с музыкантом чуть менее резок – тот, как предполагает Гил, должен быть какой-то версией его отца.

Не считая этих спутников, путешествие проходит без приключений, и они не сбавляют темпа. Хьил выглядит довольным их продвижением. В какой-то момент он даже уводит Рингила с тропы, чтобы посмотреть на еще несколько длинных «банок», опустошенных и сваленных грудой внутри круга из заросших мхом камней.

– Раз уж ты так увлечен этими штуками, – говорит он, и Рингила охватывает сильнейшее чувство, что они здесь уже были, говорили и делали в точности то же самое.

– Разве ты мне их не показывал раньше?

Хьил моргает.

– Эти – нет, не показывал. Во всяком случае, я так не думаю. Послушай.

Словно воспроизводя сон, Рингил подносит к уху один из сосудов. Он не может понять, подвела ли память его – или Хьила, – или, быть может, это и впрямь другое время и место, очень похожее на последний каменный круг, в котором он стоял с обездоленным князем, поднимая длинный стеклянный сосуд, поднося к уху…

Ничего.

Как идиот он встряхивает «банку» и прислушивается опять.

Ничего. Никакого щебета и тихого шипения, никаких отголосков ужасов былых времен.

Он смотрит на Хьила и качает головой, чувствуя себя странно смущенным.

– Я, кажется, ничего не…

– Значит, ты постарел с прошлого раза.

В этих словах слышится некая странная поспешность – это вывод, сделанный поскорей, чтобы избежать дальнейших расспросов. Рингил прищуривается.

– Прошло не так много времени с тех пор, как ты показывал их мне в прошлый раз. Верно?

Хьил пожимает плечами.

– Я думал, что немного, но разве можно быть уверенным в таких вещах на Задворках? Так или иначе, как сказал мудрец, по обе стороны от каждой сыгранной ноты есть два момента. По одну – звук, по другую – тишина. То, что они разделены всего лишь мгновением, не означает, что звук может просочиться обратно в тишину, которая существовала до того, как дрогнула струна.

Но в глазах обездоленного князя сквозит растерянность, и он больше не смотрит на Рингила.

– С какой стати ты передо мной умничаешь?

Еще одно пожатие плечами, на этот раз более угрюмое.

– Я-то думал, суждение достаточно простое. Ты воин, ты знаешь, как тонка в бою грань между мертвым и живым. Между искалеченным и целым, изуродованным и нетронутым. Секунда – и живое дышащее существо превращается в труп; конечность, способная чувствовать и ощущать, – в отрубленный кусок мяса и кровоточащую культю; безупречное…

– Да понял, понял. Я же не гребаный колышек для палатки.

– Ну да. Мы пересекаем эти моменты всю свою жизнь. Время от времени мы осознаем перемену, делая шаг, но чаще – нет.

Рингил нетерпеливо поднимает сосуд.

– Ты все еще слышишь это?

Хьил ловит открытый конец «банки», ловко поднимает к уху и прислушивается. Снова отпускает.

– Да, слышу. Мой момент еще не настал.

– Ты не изменился.

Взгляд обездоленного князя снова делается уклончивым.

– Думаю, на это можно взглянуть и под другим углом.

– А я – да. Я изменился.

– Ты постарел, господин мой, черный маг. Смирись.

– Хватит меня так называть, мать твою.

Хьил вздыхает.

– Может, пойдем? Судя по небу, скоро наступит ночь, а с ней нагрянет холод. Хорошо бы залезть под холст.

Это завязка для флирта, но Рингил демонстративно ее не замечает. Он опускает стеклянный сосуд на землю с преувеличенной осторожностью, испытывая странное ощущение: как будто оставляет что-то важное. Приходится бороться с желанием попробовать еще раз, поднять эту штуку и, прижавшись ухом к открытому концу, напрячь слух снова. Вместо этого он оборачивается и видит, что Хьил наблюдает и ждет. Гил раздраженным жестом велит князю-бродяге двигаться вперед, а сам топает следом сквозь высокую траву на недружелюбном расстоянии.

Когда они выходят за пределы каменного круга, он окликает спутника:

– Просто чтобы ты знал, Хьил, – вся эта хрень про жизнь и смерть… На поле боя большинство умирает, как правило, не так быстро и чисто, как ты говорил.

Хьил на мгновение останавливается как вкопанный, но не оборачивается:

– Признаю свою ошибку.

– Ага.

В последнюю ночь они разбивают лагерь в пределах видимости утесов: горизонт рассекает длинный проблеск известняка, как будто там лежит зазубренный клинок, колоссальный меч из легенды, брошенный за ненадобностью на поле битвы гигантов и каким-то образом уткнувшийся кромкой в болото. Рингил угрюм от чувства утраты, в сути которой он не может так просто разобраться, а Хьил по-прежнему скрывает, что его беспокоит. За едой они обмениваются односложными репликами, а потом долго глядят в огонь и молчат.

Когда Хьил возвращается в палатку, Гил не спешит последовать за ним.

Вместо этого он сидит и смотрит на далекую линию глифовых утесов, пытается разобраться в воспоминаниях, отделить сны от чего-то похожего на правду, понять, можно ли вообще в том, что касается икинри’ска, провести четкую границу между тем и другим.