— Я все знаю, — ответил он.

— Все? А что здесь знать?

Он застонал от чудовищной, невыносимой боли.

— Не бери в голову, Сашенька. Дело уже не просто в супружеской измене.

— Ты пугаешь меня, Ваня.

По его щекам покатились слезы, как багрянец, окрасивший на закате небосвод.

26

Сашенька стояла у кресла-качалки, вдыхая сладкий аромат жасмина. Она думала о Менделе. Думала о Бене.

О спящих в доме детях.

Наконец Ваня встал. Он был пьян. Его глаза сияли, он притянул Сашеньку к себе, поднял ее над землей.

Впервые за долгое время она была благодарна за его прикосновение. Она видела кроликов в клетке, пони, мирно пасшегося за забором, — но они с Ваней были одиноки как никогда.

— Я могу с тобой развестись, — сказала она. — Никто не узнает. Давай разведемся, и ты от меня избавишься. Дай мне развод! (Еще час назад это казалось фантастикой — убежать с Беней, но сейчас — днем Страшного суда.) Я поступила гадко! Мне очень жаль, очень…

— Прекрати, — прошептал Ваня, прижимая жену крепче. — Я, конечно, зол на тебя, дура. Но у нас нет времени на обиды. Ради бога, объясни, что ты имеешь в виду?

— Им все известно — и это лишь моя вина, — сказал он.

— Прошу тебя! Объясни по-простому, что происходит?

Он внезапно обнял жену, поцеловал ее шею, глаза, волосы.

— Меня отстранили от расследований по Наркоминделу и посылают проверять работу наших товарищей в Туркестане, в Сталинабаде.

— Я поеду с тобой. Мы можем жить в Сталинабаде вместе.

— Сашенька, соберись. Меня могут арестовать на вокзале. Могут прийти за мной сегодня вечером.

— Но почему? Это же я совершила проступок… Я умоляю о прощении, но какое это имеет отношение к политике?

— Гидеон, Мендель, теперь Беня Гольден — что-то происходит, Сашенька, а я не понимаю что. Может, у них что-то есть на твоего писателя? Может, этот ублюдок связан с иностранными шпионами? Но у них есть что-то и на меня, и на тебя. Я не понимаю, что именно, но я знаю, это может погубить нас всех.

Потом он повернул ее к себе, его встревоженное лицо было мертвенно-бледным в мерцающем свете.

— У нас, возможно, нет больше времени. Что будем делать? Нереальность происходящего раздавила Сашеньку.

Несколько дней назад в ее доме с наркомом НКВД, товарищем Берией, был сам товарищ Сталин. Звезды эстрады и кино пели у них на даче; Ваня пошел на повышение; товарищ Сталин высоко оценил ее журнал, отвешивал ей комплименты и потрепал Снегурочку по щеке. Нет, Ваня ошибается. Это все неправда. Сердце учащенно забилось, в глазах зарябило.

— Ваня, я боюсь.

Они сидели на веранде, очень близко, щека к щеке, рука в руке, ближе, чем во время медового месяца, когда они были молоды и влюблены. Они были уже не просто муж и жена.

— Сашенька, я тоже напуган. Нужно подумать, что делать.

— Ты серьезно думаешь, что за нами придут?

— Не исключено.

— Неужели не к кому обратиться? Ты звонил Лаврентию Павловичу? Ты ему нравишься. Он доволен твоей работой. Ты даже играл в баскетбол за его команду. А Ираклий? Он знает все, его любит сам Сталин. Он нам поможет.

— Я уже им звонил, — ответил Ваня. — «Товарищ Берия не может подойти к телефону», — ответили у него в приемной. Ираклий еще не перезванивал. Но это ничего не значит. Берия может быть у своей пассии, а Ираклий обязательно перезвонит.

— Нам нужно решить, что предпринять уже сегодня. Могут арестовать меня, или тебя, или нас обоих. Кто знает, какие признания выбили из Менделя или твоего чертова писателя?

— Но их уж точно не заставят ничего выдумывать!

— Господи, спаси нас! — воскликнул Ваня. — Ты что, серьезно? У нас в органах есть поговорка: «Дайте мне человека, и уже к завтрашнему утру он у меня признается, что он — английский король!» Ты веришь всем признаниям в суде? Веришь, что Зиновьев, Каменев, Бухарин — террористы, убийцы, насильники и шпионы?

— Верю. Ты говорил мне, что они настоящие враги, по духу, по сути своей.

— Да-да, они настоящие враги. Они подонки. Враги народа по своей сути. Они утратили веру в дело партии, а вера — это главное. Но… — Он покачал головой.

— Вы избиваете людей, чтобы они оговорили себя, — да, Ваня?

— Ради дела партии я готов на все, я делал все. Да. Я знаю, как сломать человека. Некоторые ломаются как спички, другие скорее умрут, чем скажут хотя бы слово. Но лучше расстрелять сотню невиновных, чем упустить шпиона. Даже тысячу.

— Боже, Ваня! — Сашеньке вспомнились Бенины слова и выражения. Он знал, что делал Ваня по ночам, пока она, она…

— А чем, ты думала, я занимался? Моя работа проходит под грифом «совершенно секретно», но тебя больше устраивало закрывать на все глаза.

— У партии есть право уничтожать врагов. Я знала, что случались ошибки, но цель оправдывает средства. А что, если мы стали одной из таких ошибок? Я верю в партию и Сталина. Это дело всей моей жизни. Ваня, а ты продолжаешь верить в дело партии?

— После того, что я для нее сделал, я просто обязан верить. Если меня сегодня расстреляют, я умру коммунистом, а ты?

— Умру? Я не могу умереть. Я не могу исчезнуть! Я жить хочу. Я люблю жизнь. Я сделаю все, чтобы выжить.

— Умерьте свой пыл, дорогой товарищ Песец! — Его новый намек на конспирацию вернул Сашеньку назад, в Петроград 1916 года, когда Ваня еще был молодым ярым большевиком — именно эта черта когда-то и привлекла Сашеньку. — Успокойся! Мы не умрем, но нам необходимо обдумать, что делать. Если за нами придут, ни в чем не признавайся. В этом вся соль. Если ты ни в чем не сознаешься, тебя не тронут. Что бы с тобой ни делали, ни в чем не признавайся!

— Я не уверена, что смогу вынести боль, — дрожащим голосом сказала Сашенька. — Ваня, у тебя же есть дома револьвер?

Ваня убрал со стола свою фуражку. Под ней лежал наган. Сашенька положила ладонь на прохладную сталь.

Это напомнило ей о «бульдогах», которые она передавала по поручению партии в Петрограде. С каким желанием и гордостью она носила этот пистолет! Как восхищалась Ваней, крепким работягой с ладонями, похожими на кувалды, дерзким лицом и карими глазами! Кем он стал? В кого они оба превратились?

— Мы могли бы застрелиться сегодня ночью, Ваня. Я могла бы застрелиться, ты бы избавился от меня. И был бы чист. Я готова на это, если ты только скажешь…

— Это первое, что приходит в голову. У нас есть пистолет и есть сегодняшняя ночь. Но ты только представь, что на нас ничего нет! Тебя будут бить и унижать. Но если ты не признаешься, потом спросят:

«Она что-нибудь подписала? Нет? Что ж, может, она и не враг вовсе». И в результате тебя освободят. Ради нас, ради жизни, ради детей.