– У меня нет дискет, – настаивала Блэр.

Дилан стоял лицом к Проктору и пистолету, заслонив собой мать.

Проктор смотрел сквозь него, не подозревая о госте из будущего, который загораживал ему путь.

– Пять лет – долгий срок. Но в той работе, которой занимался Джек, налоговый фактор играет очень существенную роль.

Дрожа от ярости, Дилан шагнул к Проктору. Протянул правую руку. Схватился за пистолет.

– Для нарушений в сфере уплаты налогов срок давности – семь лет.

Дилан чувствовал форму пистолета. Холод стали.

А вот Проктору его попытки отобрать пистолет нисколько не мешали.

– Джек всегда хранил документы столько времени, сколько того требовал закон. Если дискеты найдут, мне конец.

Когда Дилан попытался сжать пистолет в руке, вырвать оружие у убийцы, его пальцы прошли сквозь сталь и сложились в пустой кулак.

– Вы – неглупая женщина, миссис О’Коннер. Вы знаете насчет семи лет. Вы сохранили его деловую документацию. Я уверен, что дискеты там. Вы просто не подозревали об их существовании. Но теперь вы знаете о них… найдете их… и пойдете с ними в полицию. Я бы хотел обойтись без этого неприятного продолжения нашего знакомства, но…

В бессильной ярости Дилан ударил Проктора в лицо, увидел, как в чернильном ореоле кулак прошел через его голову, не причинив мерзавцу ни малейшего вреда.

– Я бы предпочел ваше сотрудничество, но думаю, что смогу провести обыск сам. Мне все равно придется вас убить. Это жестоко, это ужасно, я знаю, если есть ад, я заслужу за это вечную боль, вечные пытки.

– Не причиняйте вреда моему сыну. – Блэр О’Коннер говорила спокойно, отказываясь просить о пощаде, не собираясь унижаться перед убийцей, пыталась сохранить жизнь Шеперда, делая упор на логику, а не эмоции. – Он – аутист. Понятия не имеет, кто вы. Не сможет свидетельствовать против вас, даже если бы знал ваше имя. Он едва может общаться даже с близкими ему людьми.

Вне себя от горя, Дилан отпрянул от Проктора, направился к матери, убеждая себя, что сможет повлиять на траекторию пули, если будет находиться рядом.

– Я знаю насчет Шеперда, – ответил Проктор. – Какой обузой он был вам все эти годы.

– Он никогда не был обузой, – голос Блэр О’Коннер зазвенел, как натянутая струна. – Вы ничего не понимаете.

– Я беспринципный и жестокий, когда это необходимо, но не признаю бессмысленной жестокости. – Проктор бросил короткий взгляд на десятилетнего Шеперда. – Он мне не угроза.

– Господи, – ахнула мать Дилана, которая все это время стояла спиной к двери в столовую и не подозревала, что мальчик перестал собирать паззл и находится в гостиной. – Не делайте этого. Не делайте этого на глазах мальчика. Не заставляйте его смотреть… на это.

– На нем это никак не отразится, миссис О’Коннер. Скатится, как с гуся вода, или вы так не думаете?

– Нет. Ничего с него не скатывается. Он – не вы.

– В конце концов, у него эмоциональный уровень… кого? Жабы? – спросил Проктор, опровергая свое утверждение, что ему чужда бессмысленная жестокость.

– Он нежный. Он все тонко чувствует. Он особенный, – эти слова предназначались не Проктору. Она прощалась со своим больным сыном. – По-своему он сверкает, как звезда.

– Точно так же сверкает и грязь, – печально вздохнул Проктор, словно мог посочувствовать состоянию Шепа. – Но я обещаю вам, когда я достигну того, что намерен достичь, а это обязательно произойдет, когда я войду в компанию нобелевских лауреатов и буду обедать с королями, я не забуду вашего психически больного мальчика. Моя работа, возможно, позволит трансформировать его из жабы в титана интеллекта.

– Ты – надутый осел! – с горечью воскликнула Блэр О’Коннер. – Никакой ты не ученый. Ты – чудовище. Наука – сияющий светоч в темноте. Но ты и есть темнота. Монстр. Ты делаешь свою работу при свете луны.

Словно наблюдая за собой со стороны, Дилан увидел, как поднимает руку, как вытягивает руку, чтобы остановить не только пулю, но и безжалостный бег времени.

«Ба-бах!» Выстрел громыхнул сильнее, чем он ожидал, не уступая грохоту небес, с каким они раскроются в Судный день.

Может, ему только почудилось, что пуля пронзила его, но, в ужасе повернувшись к любимой матери, он мог в точности описать форму, внешние особенности, массу и температуру пули, которая убила ее. И сам почувствовал себя пронзенным пулей, не в тот момент, когда она пролетала сквозь него, а чуть позже, увидев, как мать падает с перекошенным от боли лицом.

Дилан опустился рядом с ней на колени, ему так хотелось обнять мать, поддержать в последние секунды ее жизни, но что он мог, будучи призраком? Только смотреть.

С того места, где упала мать, она смотрела сквозь Дилана на десятилетнего Шепа. Мальчик стоял в пятнадцати футах от нее, поникнув плечами, опустив голову. И хотя он не подошел к матери, но встретился с ней взглядом.

Шеп помладше или не понял, что произошло на его глазах, или понял слишком хорошо и был в шоке. Стоял, как истукан. Ничего не сказал, не заплакал.

Около любимого кресла Блэр Джилли обнимала Шеперда постарше, который не сжимался от прикосновения ее рук и тела, как бывало прежде. Она не позволяла ему смотреть на мать, но сама не отрывала от Дилана взгляда, переполненного душевной болью и сочувствием, доказывая тем самым, что за время, прошедшее после их встречи, менее двадцати четырех часов, из полной незнакомки она стала членом их семьи.

Глядя сквозь Дилана на Шепа помладше, их мать сказала: «Все в порядке, дорогой. Ты – не одинок. Никогда не будешь одиноким. Дилан всегда будет заботиться о тебе».

На том смерть поставила точку в истории ее жизни. Блэр О’Коннер ушла из этого мира.

– Я люблю тебя, – сказал ей, дважды умершей, Дилан, обращаясь к ней через реку последних десяти лет и через другую реку, с еще более далеким дальним берегом, чем у рек времени.

И хотя его до глубины души потрясла истинная картина ее смерти, не меньшее впечатление произвели на него последние слова матери: «Ты – не одинок. Никогда не будешь одиноким. Дилан всегда будет заботиться о тебе».

Его глубоко тронула такая уверенность в нем как в брате и как в человеке.

И при этом по его телу пробежала дрожь от воспоминаний о тех ночах, когда он лежал без сна, эмоционально опустошенный после трудного дня с Шепердом, переполненный жалостью к себе. Его обуревали досада и уныние, он едва не впадал в отчаяние. В такие моменты даже начинал убеждать себя, что Шепу будет лучше под присмотром профессионалов.

Он знал, что никто не будет стыдить его за то, что он нашел бы для Шепа первоклассный частный интернат, знал также, что преданность брату будет стоить ему личного счастья. По правде говоря, каждый день в какой-то момент он сожалел о том, что выбрал себе такую жизнь, и полагал, что в старости будет горевать о потерянных годах.