— Реджеп, Реджеп, что там происходит внизу?

Я поднялся наверх.

— Ничего не происходит, Госпожа, — я вошел к ней б комнату и уложил ее в кровать. Сказал ей, что сейчас они придут наверх. Подумал, не отнести ли им чемоданы вниз, в машину. В конце концов взял чемодан Нильгюн и с трудом вынес его. Пока нес, представил, как Нильгюн спросит: зачем ты надрывался. Реджеп? Но как только увидел, что она лежит на диване, понял, что забыл о том, что ей стало нехорошо. Я случайно забыл об этом… И в тот самый момент я увидел, что ее вырвало. Я стоял с чемоданом в руке, а Метин с Фаруком растерянно смотрели на нее. Внезапно Нильгюн, не подавая голоса, повернула голову на бок. Когда я увидел пену, выходившую у нее изо рта, я почему-то подумал о яйцах. Пока Нильгюн рвало, я в панике побежал на кухню, чтобы найти какое-ни6удь средство от рвоты. Думал — все потому, что я не дал ей утром молоко, все из-за меня, дурака. Но молоко я тоже не взял. Растерянно смотрел на Измаила, что-то говорившего мне. Потом вспомнил… И побежал обратно. Когда я вернулся, Нильгюн уже умерла. Они не говорили, что она умерла, я понял это, когда увидел ее, но и сам не произнес слов о смерти. Мы с виноватым видом смотрели на ее позеленевшее лицо, на темный, спокойный рот — лицо и рот уснувшей юной девушки, и нам казалось, что мы просто все не так поняли. Жена аптекаря Кемаля-бея, которую Метин привез спустя десять минут, сказала, что она умерла. От кровоизлияния в мозг. Но мы все-таки долго смотрели на Нильгюн в надежде, что, может, она встанет.

Подняв коробку из-под краски, я немного подождал, пока глупый ежик высунет свой маленький глупый нос из колючек, и я немного повеселюсь. Но он не высунул. Собирается с мыслями, наверное. Я подождал еще немного, мне стало скучно, и, осторожно взяв ежика за одну из колючек, я поднял его вверх. Тебе сейчас больно, да? Я разжал пальцы, он шлепнулся на землю, перекатившись на спину. Вот жалкое создание этот дурной ежик. Мне тебя жаль, ты противный, надоел.

Уже полвосьмого, я весь день прячусь здесь. Уже шесть часов; единственное, что меня развлекает, — этот ежик, пойманный мной в полночь. Раньше здесь, внизу, недалеко от нашего дома, этих ежиков было много, по ночам они забирались в сад, мы сразу слышали их с мамой по их шуршанию, а если в темноте зажечь у него перед глазами спичку, то он растеряется и замрет на месте, дурак! Накроешь его ведром, продержишь в плену до утра… Все они уже исчезли, остался только этот: самый последний заблудившийся ежик, надоел ты мне. Я закурил сигарету, и мне захотелось поджечь, но не только ежика, а все, что здесь есть, черешневые сады, остатки оливковых деревьев, все. Хорошее было бы прощание для вас всех, но не стоит, решил я. Я повернул ногой ежика вверх мордашкой. Что хотите теперь, то и делайте. Сейчас я ухожу, с сигаретой во рту — она позволяет мне забыть о голоде.

Я решил собрать свои вещи: пачку сигарет, в которой осталось семь штук, две расчески, спички. Коробку с краской я оставил рядом с бестолковым ежиком, но тетрадь Фарука-бея взял с собой. Даже если она мне и не понадобится, все равно человек с тетрадью в руках кажется менее подозрительным, если, конечно, я под наблюдением и за мной следят. Прежде чем уйти, я решил еще раз взглянуть напоследок на мое старое любимое место, под миндальными деревьями и смоковницами. Сюда я приходил и в детстве, когда мне все надоедало и не хотелось сидеть дома. Я огляделся в последний раз и ухожу.

Пройдя по узкой тропинке, я решил взглянуть в последний раз на наш дом и Нижний квартал, видневшийся вдалеке. Ну что, папа, до свидания! Однажды настанет тот день, я вернусь сюда с победой. Кто знает, ты уже, наверное, все прочитаешь в газетах и поймешь, как ты был несправедлив со мной. Я не собираюсь довольствоваться судьбой простого парикмахера. До свидания, мама. Может, мне сначала избавить тебя от этого жадюги-лотерейщика? Я посмотрел на дорогие, похожие друг на друга стены и крыши домов всех этих грешников. Вашего дома отсюда не видно, Нильгюн. Вы, конечно, давно сообщили в полицию, и сейчас я говорю вам: до свидания.

На кладбище я останавливаться не стал, а прошел его быстро, задумчиво читая надписи на надгробиях и заметив на ходу: «Поль и Доан и Селяхаттин Дарвыноглу, покойтесь с миром!» Почему-то после этого я почувствовал себя очень одиноким, виноватым и беспомощным, даже испугался, что заплачу, и зашагал быстрее.

Я не пошел по шоссе на Стамбул, где в понедельник утром едут на работу участники всеобщего соревнования по части обмана других, так как боялся, что меня увидит и узнает какой-нибудь умник, который о чем-то там слышал, а пошел через сады, по полям. Вороны, повадившиеся за черешней и вишней, при моем приближении шкодливо разлетались с деревьев. Ты знал, папа, что когда-то сам Ататюрк ловил ворон со своим братом? Вчера в полночь, собрав всю свою храбрость в кулак, я пошел посмотреть на наш дом, заглянуть в окна: свет горел, наверное, никто не говорил — погаси, грех, и из-за окна было непонятно, плачет ли мой отец, обхватив голову руками, или разговаривает сам с собой. Тогда я подумал, что ему, значит, уже кто-то все сообщил, а может быть, даже полиция приходила. Когда образ отца возникал у меня перед глазами, мне становилось жаль его, даже какое-то чувство вины появлялось.

Я не пошел по нижнему кварталу, потому что там стояли несколько бродяг-бездельников, любопытных до того, кто чем занят и кто есть кто. Я ушел с дороги в том месте, где позавчера ночью Метин застрял со своей машиной, и пошел садами вниз. Спустившись к железной дороге, я зашагал к следующей станции, мимо сельскохозяйственной школы. Если бы все сложилось, как хотел отец, и на вступительных экзаменах нас не спрашивали бы о том, что мы не проходили, то меня бы уже отдали в эту сельскохозяйственную школу, потому что это близко от дома, и через год я бы вышел оттуда дипломированным агрономом. Отец говорил, что, когда у тебя есть диплом, ты не агроном, а сотрудник, да, опытный специалист, потому что ты в галстуке. Но лично я считаю, что галстуки носят только агрономы. Эти летом тоже учатся. Скоро услышите, как зазвенит звонок, бегите скорее под подол к своей училке, пусть она покажет вам в лаборатории, что у помидоров есть косточки. Бедные прыщавые девственники! Вообще-то чем больше я смотрю на них, тем больше радуюсь, что эта девчонка так строптиво себя повела. Если бы со мной не произошло всего этого из-за нее, то, может быть, я и согласился бы стать агрономом в галстуке или парикмахером со своей парикмахерской. Конечно же, чтобы превратиться из помощника парикмахера в мастера-парикмахера, надо десять лет смотреть не только в рот моему отцу, но и в рот парикмахеру. Не дождетесь!

Рядом с фабрикой по производству кабеля стоят толпой рабочие и ждут чего-то перед поднимающимися воротами, сделанными для проезда поезда и выкрашенными, как локомотив, в красно-белую полоску. Но входят рабочие не через эти ворота, а скромно, через маленькую дверь сбоку, пихая куда-то в будку охранника свои карточки — удостоверения, и в это время охранники осматривают рабочих, как тюремные надзиратели, Фабрика со всех сторон окружена колючей проволокой. Да, эта так называемая фабрика на самом деле — современная тюрьма, и несчастные рабы проводят там свою жизнь с восьми утра и до пяти вечера, чтобы машины были довольны. Если бы мой отец нашел каких-нибудь знакомых, он сразу бы решил, что учиться мне больше не надо, запихнул бы меня к этим рабочим и, думая, что я проведу всю жизнь в этой тюрьме у станка, радовался бы, считая, что жизнь его сына удалась. Дальше вижу склад тюрьмы по имени фабрика, — наши написали на пустых бочонках, что они сделают с коммунистами. Потом я наблюдал, как подъемный кран корабля, стоявшего у фабричной пристани, поднимал какой-то груз. Какой большой и тяжелый! Так странно дрожит в воздухе! Интересно, куда поплывет этот корабль, когда его разгрузят? Я стоял и некоторое время смотрел на корабль, но потом заметил рабочих, шагавших в мою сторону, и решил не попадаться им на глаза, чтобы они не приняли меня за безработного тунеядца. Они нашли полезные связи, и теперь у них есть работа, но пусть не считают себя выше меня. Проходя мимо них, я увидел, что мы не очень-то отличаемся друг от друга, они только немного старше, и у них чистая одежда. Если бы у меня на кроссовках не было грязи, то было бы даже непонятно, что я — безработный.