Миних и Остерман имели, пусть и не слишком большие, счета в заграничных банках, куда переводили деньги при посредничестве известной петербургской фирмы Шифнера и Вульфа, но Бирон их клиентом не был. Конечно, фаворит мог иметь дело с другими купцами; но можно предположить, что ему просто нечего было переводить за границу — как всякий настоящий вельможа, герцог был кругом в долгах, часть которых он назвал на следствии, а других, в том числе Липману и Вульфу, «и сам подлинно не помнил». После ареста Бирона выяснилось, что он вынужден был заложить 11 своих имений купцам Ферману и Маркграфу и в 1740 году только по этому долгу выплатил 177 тысяч талеров.

Придворное счастье Бирона зиждилось на том, что по уровню интеллектуального развития, складу характера, привычкам властного, но заботливого помещика, наконец, по комплексу «бедного родственника», наконец-то обласканного судьбой, он идеально совпадал со своей незаконной «половиной». Он стал первым в нашей политической истории «правильным» фаворитом, разыгравшим свою роль по правилам театрализованного века: бедная юность, фантастический взлёт, «падение» и ссылка.

Граф Священной Римской империи, кавалер орденов Андрея Первозванного, Александра Невского и Белого орла, владелец обширных имений (ему принадлежали город Венден в Лифляндии и бывшие владения Меншикова в Пруссии), герцог Курляндский и, наконец, официальный регент Российской империи — таков итог необычной карьеры этого человека к концу царствования Анны. Бирон сделался обер-камергером вслед за Меншиковым и Иваном Долгоруковым, но именно он сумел превратить эту должность в государственный пост.

В марте 1730 года Бирон из единственного и незаменимого во всех делах помощника вдовствующей герцогини превратился в одного из многих вельмож огромной державы, часто значительно превосходивших его знатностью, чинами, заслугами, да и внешним блеском. Награды и почести тешили самолюбие, но реально мало что означали, более того, могли стать прощальным подарком. При императорском дворе курляндцу вполне могла быть уготована роль объекта извинительной дамской прихоти, вроде породистой собачки (а у Бирона и с «породой» дела обстояли негладко — похоже, что его мать была простой крестьянкой), которую, конечно, следует приласкать, но с которой не следует считаться в серьёзных делах. Титулы и подарки соседних государей таили опасность превращения в получателя «пенсионов», готового за 500 червонцев отстаивать интересы иностранного двора.

Привязанности Анны было недостаточно — Бирону, с его поверхностным образованием, незнанием языка, людей, обычаев, предстояло укрепить своё положение. Заботы митавского двора были несопоставимы с открывшимися перспективами наперсника повелительницы великой державы, но и ко многому обязывали. Конечно, можно было сосредоточиться на конюшенно-хозяйственных делах, празднествах и охотничьих развлечениях. Но тогда у Анны неизбежно появились бы иные советники в большой политике, а ему пришлось бы довольствоваться должностью завхоза при стареющей императрице. Эта роль подходила, к примеру, Рейнгольду Левенвольде — но не честолюбивому и волевому Бирону.

Правда, серьёзной оппозиции его выдвижению не было: российская аристократия, привыкшая жить службой и не имевшая прочных связей с родовыми владениями и провинциальным дворянством, и прежде не умела коллективно защищать свои права, а Петровские реформы способствовали притоку в её ряды отечественных и заграничных выдвиженцев.

Автор одной из первых (изданной в 1764 году) биографий Бирона Ф. Рюль, собирая высказывания современников, составил портрет герцога: «Среднего роста, но необычайно хорошо сложен, черты его лица не столь величавы, сколь привлекательны, вся его персона обворожительна. Его душе, которой нельзя отказать в величии, свойственна совершенно поразительная способность во всех событиях схватывать истину, всё устраивать в своих интересах и великолепное знание всех тех приёмов, которые могли бы пригодиться для его целей. Он неутомимо деятелен, расторопен в своих планах и почти всегда успешно их исполняет. Как бы велики ни были эти преимущества, их всё же омрачает невыносимая гордыня при удаче и доходящая до низости депрессия в противных обстоятельствах; посему Бирон снова погрузился во прах, откуда каприз удачи его вознёс. В общении живой и приятный, дар его речи, подчёркнутый необычной благозвучностью голоса, пленителен, каждое движение оживляет большая грация, таким образом, нельзя отрицать, что… у него не было недостатка ни в одном из тех качеств, которые создают превосходного придворного».

Если оставить в стороне пассажи о величии души и исключительной способности «схватывать истину», то это портрет настоящего придворного — энергичного, гибкого, умеющего быть «обворожительным» и при том «всё устраивать в своих интересах». Однако за парадной стороной жизни фаворита — дворцовыми церемониями, блеском нарядов, титулами и прочими милостями — скрывалась другая, которая и сделала малопримечательного курляндского дворянина важным звеном в механизме верховного управления государством.

Неудивительно, что фаворита изображали ограниченным, алчным, жестоким, заносчивым, несдержанным, мстительным. «Этот человек, сделавший столь удивительную карьеру, не имел вовсе образования, говорил только по-немецки и на своём природном курляндском наречии; он даже довольно плохо читал по-немецки, в особенности же если при этом попадались латинские или французские слова. Он не стыдился публично говорить при жизни императрицы Анны, что не хочет учиться читать и писать по-русски для того, чтобы не быть обязанным читать её величеству прошений, донесений и других бумаг, присылавшихся ему ежедневно», — характеризовал умственные способности фаворита его главный противник Миних. Однако Манштейн утверждал обратное: «В первые два года Бирон как будто ни во что не хотел вмешиваться, но потом ему полюбились дела и он стал управлять уже всем».

Какой смысл ежедневно присылать донесения, которые адресат не читает, потому что не знает языка? Можно ли в таком случае заниматься делами и «управлять всем»? Два года упомянуты не случайно — столько времени и потребовалось Бирону, чтобы освоиться в новых обстоятельствах, оценить новых людей и новые масштабы деятельности. К этому времени фаворит перевёз ко двору своих детей и определил цель — стать герцогом Курляндии, о чём осенью 1732 года сообщил саксонский посол И. Лефорт.

Имя Бирона редко появляется в бумагах Кабинета. Если бы в нашем распоряжении не было других источников, его вполне можно было принять за обычного придворного на посылках — он иногда передавал министрам бумаги с резолюциями Анны или далеко не самые важные распоряжения, получал затребованную информацию или особо интересовавшие императрицу вещи, например подаренные прусским королём штуцеры. Очень редко встречаются адресованные ему документы, так что даже непонятно, с чего бы магистрат польского Гданьска именно обер-камергера просил о снижении размеров наложенной Минихом контрибуции.

Столь же редко имя Бирона появляется в документах других учреждений. Например, в 1731 году Монетная контора определяет: представить во дворец образцы серебряных медалей «вследствие указа… объявленного обер-камергером графом Бироном действительному статскому советнику Татищеву». В 1733 году протокол Адмиралтейств-коллегий фиксирует, что вследствие объявленного графу Головину указа, «полученного через графа Бирона», адмиралу Сиверсу возвращается, «в случае уплаты им казённого долга, его дом, взятый для Главной полицеймейстерской канцелярии».