Не обращая внимания на враждебный клекот отца Фернана, бородатый старик в чалме влил в бредящего Рюделя зеленоватую настойку, затем перешел к больному франку, лежащему напротив. Этот бородач следил за магометанином, как вепрь в ловушке за приближающимся охотником. Едва Ибрагим протянул паломнику склянку с мутной смесью, тот резко развернулся и ударил по нетвердой веснушчатой руке с такой силой, что мензурка разлетелась по мраморному полу на мелкие осколки.

– Пес вонючий, – прохрипел воин, – меня ты не отравишь своими снадобьями!

Констанция закусила губу. Действительно, от старого лекаря, может, и попахивало непривычно едкими травами: базиликом, розмарином, камфорой, диким луком, даже спиртовыми эликсирами, но сам больной вонял так ужасно, что сравнение было вовсе не в его пользу. Однако приходилось подавить раздражение: каждый крестоносец заслуживал сострадания.

– Уксусная настойка с серой сделана в соответствии с указаниями греко-римского врача Галена, без колдовства и наговоров, – терпеливо объяснил лекарь на своем французском, приправленном арабским выговором, как мясо чесноком. – Необходимо бороться с черной и желтой желчью и укреплять печень.

Француз упрямо отвернулся к стене. Многие крестоносцы так и не решились испробовать колдовское зелье, сваренное грязной рукой неверного, который вдобавок ссылался на пророка Мухаммеда, якобы велевшего ему облегчать страдания больных. Нет сомнения, что эти стойкие христиане зарабатывали себе лучшие места в раю, но попадали они туда очень быстро. Остальные, то ли не расслышавшие упоминание Мухаммеда, то ли просто не столь крепкие духом, после того, как убедились, что никаких заклинаний над своими отварами египетский знахарь не произносил, снадобье пили, осенив себя и чашу крестом и бормоча молитвы, и, если они могли удержать целебную жидкость в себе, им легчало.

Констанция двинулась к выходу, по дороге она поблагодарила французского шевалье за поддержку.

– Не за что, ваша светлость. Я пока вовсе не уверен, что мы кого-либо спасли, но мне было любопытно посмотреть, на что годен этот ваш неверный. Я ведь и сам в любой момент могу оказаться раненым, а в рай не готовым. – Он нахально уставился прямо на нее такими светлыми глазами, что они казались почти слепыми. – К тому же я помог бы вам в чем угодно.

Ну и человек! Такой даже в молитву ввернул бы богомерзкую шутку! Констанция удержалась от невольной улыбки, не собираясь поощрять его. Не к чести замужней женщины греховное тщеславие, она не уподобится Алиенор.

В главной зале отец Фернан уже ревностно отпевал несчастного, которому час назад отпиливали ногу. Вернувшийся алтарный мальчик с равнодушным видом ковырял в носу.

По замку бродили незнакомцы. Констанция только теперь вспомнила о ссоре с мужем, но пребывание среди умирающих превратило вчерашнее столкновение в мелкое недоразумение. Время от времени она невольно улыбалась и тут же трясла головой – это в ее мыслях непрошено возникал шевалье.

Из покоев Алиенор доносились музыка и пение. По-видимому, королеве так и не удалось отдохнуть – ее комната оказалась заполнена дамами и рыцарями, среди них обнаружился и князь.

Алиенор восседала на груде шелковых подушек, Пуатье сидел у ее ног на полу, остальные придворные теснились вокруг. Не привлекая внимания, Констанция устроилась у двери. Алиенор перебирала струны лютни и пела:

Что этой радости под стать?

С кем мне любовь мою сравнить?

Тот должен голову склонить,

Кто жаждет перед ней предстать.

Ведь радость с нею испытать

Ценней, чем до ста лет прожить.

Под силу ей и жизнь отнять,

И снова к жизни воскресить…[5]

Песня, сочиненная Гильомом Аквитанским, отцом Раймонда и дедом Алиенор, была отменная, хоть и повествовала о Данжерозе, любовнице герцога, ради которой тот бросил свою венчанную жену, мать Раймонда. Потом дочь Данжерозы от ее церковного брака вышла замуж за законного сына герцога, и так Алиенор оказалась одновременно потомком и Данжерозы, и Гильома, соединив в себе грешных любовников.

Голос внучки женщины, воспетой в кансоне, замер, сын сложившего эту песню и остальные слушатели захлопали и принялись нахваливать стих, а еще усерднее – голос, игру и исполнение королевы. Раймонд с радостным восторгом глядел снизу вверх в лицо племянницы, а сама Алиенор, закусив нижнюю губу, мечтательно взирала куда-то вдаль, не обращая внимания на привычные овации и дифирамбы.

– Ваше величество, просим вас, еще! Еще! Ваше величество, спойте из «Пилигрима любви»! Рюделя, Рюделя! – продолжали умолять придворные.

Алиенор томно вздохнула, изящно воздела смуглые, тонкие руки над струнами, склонила голову так, что выбившаяся из-под покрывала волнистая прядь темных волос упала на щеку, и вновь запела. Автор кансоны уверял, что останется воином до тех пор, пока рука его сможет поднять сталь, и пребудет певцом любви, пока сможет перебирать струны и пока теплое безумие вина продолжит бушевать в его груди. Нежным голосом повторяла певица клятву Рюделя навеки остаться обожателем, преклоняющим колена у алтаря красоты и перелетать, покуда жив, подобно пчеле, с одного роскошного цветка на другой.

Голос королевы хоть и не шел в сравнение с голосом Изабо, все же был мелодичным и нежным, и песня трогала слушателей. По крайней мере, князя – Констанция заметила, что рука Раймонда задумчиво теребила край платья племянницы, а на родном лице появилось выражение сладостной боли, которое у него бывало только в самые их задушевные моменты. Констанция тоже почти заплакала, но не из-за пения Алиенор, которое было превосходным для королевы, но навряд ли прокормило бы бродячих труверов, а из-за того, что пока придворные упивались трогательными виршами, сложивший их менестрель отдавал душу Творцу в полном одиночестве на холодной каменной скамье, а дама, которую он так странно полюбил, вряд ли когда-либо даже услышит вдохновленные ею баллады.

В последующие дни двор продолжал собираться вокруг Алиенор. Королева царила среди придворных, как языческая богиня в капище, и хоть шевалье Шатильонский и уверял, что людям легче восхищаться далеким, Алиенор легко добивалась поклонения от всех, кто окружал ее, может потому, что была совершенна, может потому, что даже с близкими она оставалась холодной и равнодушной, а вернее всего – потому, что была их повелительницей. Провансальское почитание прекрасной дамы переселилось на антиохийскую землю, и дама эта была одна – герцогиня Аквитании. Рыцари наперебой состязались в ее почитании, де Брассон принялся с азартом учиться играть на лютне, женщины лебезили, не помышляя о соперничестве, первая среди них – Изабо. Если мадам де Бретолио натыкалась на взгляд Констанции, она только счастливо улыбалась.

Князь от имени супруги дарил обносившейся в походе амазонке шелковые платья, преподносил украшения, меха и благовония, держал ее стремя, поливал ее руки перед трапезой розовой водой и постоянно маячил рядом. Алиенор не прибыла в Левант покорять мусульман, она прибыла в Левант покорять франков.