— Да. Мое стремление жить с Сашей, как и короткий скоропалительный брак с Савкиным, имеющий теперь такие последствия, — это было безумие чистой воды. Но я хотела сказать другое: к такому человеку, одержимому безумной идеей, разве кто подойдет? А подойдет — так отшатнется, в ужасе, заглянув в его глаза. И он сам никого и ничего не видит, кроме химер, которые посылает ему больной мозг.

— Ты, пожалуйста, себя совсем не закапывай. Раз больной может описать симптомы и профессию своей болезни, он — на пути излечения.

Я вздохнула:

— Надеюсь. Пойдем?

— Пойдем. Хотя… Подожди секунду. Я сейчас тебе подниму настроение. Ты будешь очень смеяться и выиграешь сегодня суд.

Я непонимающе посмотрела на Ольгу.

— Я уверена, что он тебе этого не сказал, — продолжила она. — Даже знаю почему, но это не принципиально.

— Кто? Ты о ком?

Ольга улыбнулась.

— Женя Локтев не сказал тебе, кто я?

— Подруга его матери, — неуверенно ответила я.

— Ну… да, с годами это так и стало. Но вообще-то я его первая жена, настоящая.

Я мгновенно вспомнила, как Ольга ходила за ручку с Севой, сыном Жени, и как волновалась, хорошо ли его покормят перед отъездом.

— А Сева — твой сын? То есть…

— Не совсем. У Женьки всегда все было сложно. На мне он женился официально, а сына родил в другом месте, девчонке было семнадцать лет, она училась в Щукинском училище на первом курсе, взяла академический для родов, родила и Севу ему отдала. Артистка сейчас довольно известная, все пьяниц играет… Женя просто очень не любит о себе рассказов и, как ты поняла уже, всё врет и всё скрывает. Севу растили все и никто. Мне самой было восемнадцать, когда мы поженились… и через пять лет расстались. Сева — бедный мальчик. Когда мы разошлись, его забрала Женина мама, а потом взяла я, года через три после своего врача-инквизитора… Мальчик очень привязался ко мне, а уж я-то… Да тут Женька как раз решил, что Севе нужен отец, забрал у меня его и сам пытался его воспитывать… с годик примерно, пока не влюбился… Так что…

Я смотрела на Ольгу другими глазами. Вот оно, значит, как!

— Но… это ведь не Женя примочки из капустного листа себе делал?

Ольга засмеялась.

— Нет, Женя был мой первый муж, а тот — третий. Это уж я с горя, когда Женька у меня Севу отобрал, за нарцисса такого зацепилась… Зато очень смешно было… Познакомилась с прогрессивными технологиями омоложения яиц и укрепления крайней плоти… Не подавись. Я тебя порадовала — сюжетом с нашим Женькой?

— Поразила, — честно ответила я. — А почему вы все не боитесь, что я возьму и напишу?

Ольга весело посмотрела на меня.

— Так, может, мы тебя все подталкиваем: ну ты пиши, пиши, наконец, материал сам в руки идет, делай скандальное имя себе, делай деньги, представляешь, какой сенсационный материал можно наваять. Женька — во всей красе! Дать хоть однажды всем полюбоваться, по-настоящему-то… Можешь про двух других моих уродов заодно написать. Мужья жены Жени Локтева…

Я вздохнула.

— Ну да. Это не мое.

К пяти часам вызвали почти всех, чьи фамилии были записаны на одиннадцать часов. Мы почему-то остались последними. А Игоря так и не было. Телефон у него был отключен, понятно почему — ведь он был занят на другом процессе.

Наконец, вызвали нас.

Как хорошо, что рядом была Ольга. Не знаю, как бы я это вынесла, если пришла бы одна. Там не было судьи Морозовой, но были три другие. Мужеподобная председатель Федорова, а также постоянно хихикающая женщина с короткими волосами, которые она то и дело старательно заправляла за уши — они оттуда вылезали, а она заправляла и заправляла… И третья, почти интеллигентного вида женщина, с аккуратной стрижкой, стильным черным маникюром, от которой мне больше всего и досталось, как только она открыла рот. А досталось мне за все.

За что, что я воспитываю Варю одна. (Морозова, видимо, хорошо постаралась, подготовила суд для своего подопечного.) За то, что я продажная журналистка. За то, что живу на иждивении банкиров, ограбивших простой русский народ. За то, что папа мой писал книжки про коммунистов, обманувших тот же доверчивый народ, и за то, что адвокат мой Игорь Савельев — человек по документам вроде русский, но апелляцию составил как настоящий еврей, а евреи, как известно, живут в России вынужденно, пока не получат вид на жительство в какой-нибудь другой стране, поприличнее. Нет, евреев евреями не называли. «Те люди», «пока они у нас живут…», «а вот когда они уезжают, наконец…». Собственно, можно было и не понять, о каких людях речь. Многие же когда-нибудь куда-нибудь уезжают…

Говорила в основном третья, легко и как-то необязательно. Вроде говорит, а вроде и нет. Бросала фразы, не договорив, сама себя спрашивала: «О чем это я?», вдруг удивленно и как-то встревоженно взглядывала в окно. Что она видела за окном — я так и не поняла. К концу ее речи я была в полном нокауте. Потому что в принципе она говорила все правильно.

Детей теоретически лучше воспитывать в полной семье. Чтобы одна мама не отвечала и за прибитый гвоздь, и за тяжелый чемодан, который никто не смог поднять и положить на антресоли, и за здоровье, и за вовремя сваренный бульон, и за учебу, и за бассейн, и за деньги, и за сказки, и за настроение…

За свою журналистскую деятельность я получала деньги — не бескорыстно ведь писала. Варе платит алименты банкир Саша Виноградов. Банки и правда живут за счет наивных вкладчиков, плохо считающих деньги. Папа мой искренне верил в скорую победу коммунизма и писал о ней восторженные повести. Коммунисты действительно напрасно расколошматили Российскую империю, и без них еле стоявшую на ногах.

Мой адвокат Игорь — умен и хитер, как хороший еврейский адвокат, и апелляцию мне составил отличную. Многие евреи не так уж сильно любят Россию, не так, как мы с интеллигентного вида судьей, красиво взмахивающей рукой с черными короткими ногтями…

Пока интеллигентная говорила, вторая — с волосами, которые вылезали из-за ушей и мешали ей сосредоточиться, всё посмеивалась, а председатель Федорова раскладывала черную мантию на огромных плечах и покачивала головой — и непонятно было, соглашалась она или просто удивлялась — да как же так? Бабка вон вся изорванная, сама еле живая от старости, девушка беременная, на последнем сроке, с трудом живот до суда дотащила, и мужчина такой приличный, в очках, глаза огромные, доверчивые, а евреи с коммунистами и журналюгами проклятыми их из квартиры гонят…

Я записала на диктофон всё, что они говорили, и надеялась, что мне это когда-нибудь пригодится. Когда я все же попыталась сказать, что ксенофобия теперь запрещена Конституцией, и что все наши дедушки вообще-то были коммунистами и многие из них были неплохими людьми и патриотами, и что к нашему делу это имеет мало отношения, председатель суда только махнула на меня огромной ручищей и сказала: