class="p1">1960‑е годы стали временем постепенного признания марксизма как направления гуманитарных исследований. Если раньше последовательные левые или марксисты в западном научном сообществе обычно принадлежали к числу историков–экономистов (как М. Добб, Р. Тоуни в Великобритании) или политически ангажированных естествоиспытателей (как химик Дж. Бернал), то теперь число марксистов росло во всех академических дисциплинах. В противовес экзистенциалистскому марксизму Ж.-П. Сартра и Р. Гароди в середине 1960‑х годов немалой популярности во Франции и в Великобритании достиг структуралистский марксизм Л. Альтюссера, который, как и влиятельный британский историк рабочего класса Э. П. Томпсон, предостерегал от чрезмерного увлечения марксистов идеями отчуждения в противовес анализу объективных экономических или политических отношений. Субъективные составляющие марксистского мировоззрения и внимание к культурной эмансипации, помимо сторонников Франкфуртской школы, по разные стороны «железного занавеса» оказались общими для авторов югославского журнала «Праксис» или сторонников идей, изложенных в «Тюремных тетрадях» А. Грамши еще в 1920-1930‑е годы. В СССР в условиях оттепели в рамках неофициального марксизма можно найти и элементы критики сциентизма (Э. Ильенков и М. Мамардашвили), и противоположные по духу попытки аналитического переопределения марксистской философии (А. Зиновьев и Г. Щедровицкий). С 1970‑х годов многие элементы марксистской критики позитивизма получили развитие в подходах так называемой социальной эпистемологии, а также в критике своего рода самодовольства господствующего научного мировоззрения. Приметой интеллектуального климата 1980‑х и 1990‑х годов стало распространение идей постмодернизма; прежние устойчивые «большие нарративы» в среде гуманитарных наук были подвергнуты разнообразной критике со стороны адептов бурно развивающихся постколониальных, феминистских и гендерных исследований. Важной чертой изменения общего интеллектуального пейзажа стало внимание к экологической проблематике на стыке естественнонаучных и гуманитарных подходов.

В контексте холодной войны мирное применение атомной энергии (запуск электростанций на основе ядерных реакторов с середины 1950‑х годов в СССР) и освоение космоса (запуск спутника Земли, полет Ю. Гагарина и высадка американцев на Луну) могли расцениваться как побочные моменты развития военного потенциала соперничающих сверхдержав, однако эти величайшие достижения существенно продвинули вперед научно–техническую мысль, несмотря на режим секретности и атмосферу состязания двух антагонистических социально–политических систем.

Стартовая площадка для запуска космических ракет на мысе Канаверал. 1962 г. РГАКФД

Ответом на рост военной напряженности и угрозу гибели цивилизации стали попытки самих ученых наладить формы сотрудничества и взаимопонимания, несмотря на «железный занавес», в духе классического интернационализма, с учетом социальных и политических вызовов современности. Одним из примеров таких начинаний стало инициированное А. Эйнштейном, Б. Расселом («Манифест Рассела–Эйнштейна» 1955 г.) и поддержанное канадским филантропом и предпринимателем С. Итоном Пагуошское движение ученых за мир и предотвращение ядерной войны. Оно объединило ученых разных стран, включая СССР и его союзников (заслуги активистов движения оценены Нобелевской премией мира в 1995 г.). Другим примером независимой экспертной работы наиболее квалифицированных ученых разных специальностей стало создание в конце 1960‑х годов при содействии итальянского предпринимателя А. Печчеи «Римского клуба», положившего начало компьютерному моделированию и обсуждению глобальных экологических и социально–экономических проблем. Параллельно в этой работе по оценке перспектив безопасности активно участвовали специальные общественно–правительственные или научные организации крупнейших стран — такие, как RAND-корпорация в США или Институт мировой экономики и международных отношений Академии наук СССР (в период, когда во главе его стояли Е. С. Варга и Н. Н. Иноземцев). По инициативе СССР и США в 1978 г. в нейтральной Австрии близ Вены был создан специальный Институт прикладного системного анализа, где экономисты, математики, биологи и специалисты по информатике и высоким технологиям из указанных двух стран и других регионов мира должны были обсуждать проблемы междисциплинарного познания ключевых тенденций современного природного и общественного развития (на основе идей «системного анализа» Л. фон Берталанфи).

Для послевоенного мира и во второй половине XX в. наиболее крупными общественно–мобилизационными кампаниями, связанными с негативными влиянием политики на свободу научного творчества, стали так называемая борьба с космополитизмом в СССР (дополненная разгромом генетики), атаки маккартистов в прессе, университетах и лабораториях США против мнимых проводников «антиамериканской деятельности» на волне шпиономании в 1950‑е годы, и культурная революция в Китае конца 1960‑х годов. Во время этих кампаний многие ученые вынуждены были сменить тему и масштаб своих работ, покинуть рабочие места и кафедры или даже оказаться за решеткой (в социалистических странах).

Студенческие волнения и бунты 1968-1969 гг. стали свидетельством кризиса прежней академической системы и привели в результате к серьезному расширению доступа к высшему образованию для непривилегированных слоев и переменам в содержании и стандартах гуманитарной подготовки.

Относительная стабилизация международной ситуации второй половины 1960‑х годов (несмотря на войну во Вьетнаме) позволила ставить вопросы об общей интеллектуальной динамике развития и общих характеристиках развития стран разного социально–политического строя. Важнейшим таким понятием стал концепт «научно–технической революции» (вместе с «научно–техническим прогрессом») — именно они позволяли обсуждать в странах Восточного блока темы модернизации, роли интеллектуалов, значимости так называемого «духовного производства» и даже конвергенции двух систем без риска быть обвиненным в ревизионизме или отступлении от марксистско-ленинской доктрины. Примерно с начала 1980‑х годов утопические надежды на немедленный и прямой эффект от социального внедрения научных достижений сменяются осознанием сложной и неравномерной динамики мирового интеллектуального развития (проблематика образования в разных странах и регионах мира была тут особенно важна). Тематика научно–технической революции сменяется анализом экономики знаний и факторов формирования глобального общества знаний.

Одной из форм общественно–политического признания значимости науки становится та роль, которую играли в западном мире с 1920‑х годов А. Эйнштейн или Б. Рассел, а также в условиях холодной войны Ж.-П. Сартр или А. Д. Сахаров с 1960-1980‑х годов; важным элементом их высокой репутации была и способность критики существующих порядков. Наука в XX в. продолжает быть не только частью массовой культуры (это проявляется в растущей сети музеев и парков науки и техники по всему миру). Широчайшее распространение получает такой жанр, как научная фантастика в кино и литературе. Нередко талантливые писатели–фантасты сами выступают не только как популяризаторы или энтузиасты истории науки, но и как вдумчивые мыслители и эссеисты, размышляющие об этических дилеммах и «последних целях» научного поиска (как А. Азимов, Р. Брэдбери или С. Лем).

В ходе напряженных, порой весьма болезненных и эклектических «поисков себя» научным сообществом постсоветских гуманитариев после 1991 г. (с обращением к самым разным интеллектуальным и научным традициям, от русской религиозной философии начала XX в. до теории этногенеза Л. Н. Гумилева) в качестве наиболее продуктивного варианта развития был выбран путь освоения основных достижений западной науки и встраивания в международное научное сообщество, т. е. фактически те же ориентиры, что оказались значимы и