Он снова вышел на проспект. По телу растекалось тепло от торопливо выпитого ракы. Навстречу тек людской поток, на лицах плясали разноцветные тусклые огни витрин, афиш и ресторанных окон. «Убью ли я себя, когда мне исполнится тридцать лет?» — подумал Мухиттин и свернул в переулок. Сразу же, как всегда это с ним здесь бывало, его охватили отвращение и страх. Он шел, глядя на красновато поблескивающие в углублениях между брусчаткой лужицы воды — наверняка помои, — и говорил себе, что Бейоглу гадкое место, а сам он жалкий, трусливый тип. У него подгибались колени.

Дойдя до старого трехэтажного здания, он, как всегда, с совершенно спокойным и равнодушным видом, словно собирается войти в свой собственный дом, постучал в дверь. Безучастно взглянув на открывшую ему старуху, поднялся по лестнице и оказался в небольшом ярко освещенном вестибюле, где в креслах сидели женщины; увидел, что те заметили его, а одна обрадовалась и сделала в его сторону фривольный жест; остальные засмеялись. Думать не хотелось, хотелось только, чтобы алкоголь быстрее смешивался с кровью. Он дал одной из женщин деньги и пошел дальше вверх по лестнице, пока не попал в жаркую, душную, лишенную окон грязную комнату, освещенную красной лампой. Другая женщина сказала, что придется немного подождать. Он посмотрел на нее тем же равнодушным, отстраненным взглядом, дал бакшиш и сел в кресло у кровати. «Скоро придет», — кружилась в голове мысль.

Он сидел, откинув голову на спинку кресла и свесив руки за подлокотники, прислушивался к своему организму, словно старик, перенесший сердечный приступ, и смотрел на висящую под высоким потолком грязную красную лампу. Несмотря на то что эта лампа светилась, казалось, что на ощупь она должна быть холодной. Мухиттин однажды начал писать стихотворение под названием «Красная лампа», но бросил, когда понял, что оно потребует полной откровенности и искренности. Раньше он полагал, что сделал это не из лицемерия и не потому, что ему нравилось прятать свое «я», а потому, что в среде, в которой он жил, подобная искренность была бы воспринята как извращение: все решили бы, что он написал это стихотворение, желая устроить скандал и привлечь к себе внимание. Однако сейчас, сидя в одиночестве, он думал, что перед самим собой нужно быть беспощадно честным — он не смог закончить стихотворение только из-за своей трусости и лицемерия. Сейчас он был честен: говорил себе, что не сможет покончить с собой, что он плохой поэт, но замечательный лицемер, и еще — что боится заразиться дурной болезнью. Но для того, чтобы уменьшить страх перед болезнью, у него была наготове хитрая уловка: нужно было вспомнить о Бодлере. Что сделало этого жалкого, ошивающегося на задворках общества небогатого французика Бодлером? Одиночество и сифилис! «Я, как и Бодлер, одинокий, мрачный, мудрый, жаждущий любви поэт. Его единственными друзьями тоже были проститутки. Единственное, чего мне не хватает для полного сходства, — сифилис. Вот заражусь — и стану совсем как Бодлер! В точности!» Глядя на красную лампу, он быстро-быстро проговорил про себя эти слова, чтобы избавиться от страха перед тем, что должно было сейчас случиться. Потом услышал, как по лестнице поднимается женщина, напевая себе под нос какую-то песенку. Однако, приблизившись к двери, звуки стали удаляться. Женщина прошла мимо. Затем со скрипом отворилась дверь соседней комнаты. Должно быть, там тоже ждал клиент. «Мои единственные друзья — они…» Он попытался представить себе лицо женщины, которая должна была сейчас прийти, но ничего определенного вспомнить не смог. Перед глазами проплывали другие женские лица. Сегодня к совладельцу бюро по пути из магазина домой зашла жена. Тридцать лет, смуглая. Самая обычная женщина. Но Мухиттин почему-то вспоминал о ней с презрением. «Это потому, что она не похожа на принцессу моей мечты!» — подумал он и усмехнулся. Ко всем женщинам, непохожим на принцессу его мечты, он относился презрительно. Партнер Мухиттина, немало раздражавший его попытками найти ему невесту, однажды в шутку назвал его женоненавистником. Мухиттин, вспомнив, какое почтение испытывает к принцессе своей мечты, резко и даже грубо возразил. Потом злился на себя за это. «Мои единственные друзья — они!» Иногда ему казалось, что он уважает проституток больше всех остальных женщин, и в такие моменты верил, что они стали проститутками не из-за нищеты и отчаяния, а потому, что не хотели заниматься тем, чем занимаются другие, и, презрев установленные обществом правила, сделали осознанный выбор.

На лестнице опять послышались шаги, и Мухиттин ощутил восторг, смешанный с тревогой, а потом поспешно сказал себе то же, что всегда: «Я сюда больше никогда не приду! Буду усердно работать. Сюда больше ходить нельзя!»

Шаги замерли у двери, послышался хорошо знакомый Мухиттину глухой, хриплый женский голос:

— Мой малютка там?

Говорившая ничуть не беспокоилась о том, чтобы пройти в комнату незамеченной. Мужской голос что-то ей ответил. За шесть месяцев, прошедших со времени его первого визита сюда, Мухиттин уже ко всему привык и не обижался. Даже напротив, ему это нравилось. В женском голосе слышалось что-то вроде нежности и какой-то животной ласки. «Мой малютка…»

Дверь отворилась. На лице вошедшей женщины, освещенном красным светом лампы, было привычное слащавое выражение: «Ах ты, шалунишка!» Мухиттин притворился смущенным. Сейчас они немного поговорят, а потом, снимая платье, она скажет: «Я, кажется, заставила себя ждать?» Мухиттин вдруг вскочил с кресла и, схватив женщину за плечи, спросил:

— Смогу я убить или нет?

— Убить? Что это еще за новости? — воскликнула женщина, испуганно вздрогнула и сбросила с себя его руки. Она смотрела на Мухиттина как на сумасшедшего, но, похоже, испугалась не сильно. Должно быть, ко всякому привыкла.

«Да не тебя, а себя!» — хотел сказать Мухиттин, но промолчал. Только опустил голову.

За окном мело. Вьюга дребезжала стеклами, гудела в трубе, выла, заглушая голос радиоприемника, к которому немецкий инженер подвел специальную антенну собственной конструкции. Когда завывания ветра становились особенно громкими, герр Рудольф, или герр фон Рудольф, хмурился и наклонялся поближе к динамику, из которого доносилась быстрая, возбужденная немецкая речь. Говорил Гитлер. Герр Рудольф переводил своим гостям его слова, но иногда смущенно замолкал и начинал разглядывать свои руки, сложенные на коленях. Тогда Рефик понимал, что из радио доносится что-то особенно тревожное. Гитлер был в Вене.

Омер смотрел в подрагивающее от ветра оконное стекло и порой зевал, а Рефик внимательно смотрел на герра Рудольфа. Тот в очередной раз смущенно уставился на свои колени, и голос Гитлера смолк. Что-то почтительно проговорил диктор, потом послышались помехи, а за ними — вальс «Голубой Дунай».

— Ну вот! — сказал герр Рудольф. — Германия слопала Австрию. Гитлеру устроили торжественную встречу в Вене.

Немецкий инженер, за десять лет научившийся говорить на безупречном турецком, перевел гостям и другие новости: франкисты в Испании одержали очередную победу и вплотную приблизились к захвату власти. Франция переживает правительственный кризис, растет напряжение в Чехословакии.