Несмотря на тотальную обструкцию со стороны официозной (особенно — академической) науки и держиморд от идеологии, имя Л. Н. Гумилёва к началу 1980-х годов было широко известно в Советском Союзе и ряде зарубежных стран. Несправедливо гонимых в российском обществе лю­били во все времена. И чем больше давил на ученого бюрократический и идеологический пресс, тем большим и непререкаемым становился его авторитет, росла популярность не только в научных кругах, но и среди широких читательских масс. История как научная дисциплина уже была немыслима без гумилёвских идей и гипотез, а понятием «пассионарность» оперировали друзья и враги. Вот почему, когда в середине 1980-х годов в стране наметились перемены, когда стало больше открытости и гласности, одним из тех первых это ощутил Лев Николаевич. К нему зачастили журналисты как правой, так и левой ориентации, книги и статьи его стали активно издаваться и переиздаваться. Гумилёва пригласили на Ленинградское (Петербургское) телевидение, где он блестяще провел цикл образовательных передач. После выхода в свет книги «Древняя Русь и Великая степь» Петербургское радио организовало ее чтение. Всего с января 1990-го по март 1993 года прошло 49 передач, каждая от 40 до 50 минут (текст читал народный артист России Иван Краско).

Теперешние его выступления в университете нельзя было сравнить с «первой пробой пера» в конце 1960-х — начале 1970-х годов. Аудитория неизменно была переполнена. Послушать Гумилёва приходили все желающие, нередко приезжали из других городов. Льва Николаевича не мог не радовать такой неподдельный интерес к его учению. Он воодушевленно и безо всяких конспектов вещал перед студентами и аспирантами, а в перерывах окруженный молодежью выходил на лестничную площадку выкурить папироску и продолжал отвечать на сыпавшиеся со всех сторон вопросы. Слушателям Гумилёва навсегда запомнились его обаяние и интеллигентность, неисчерпаемая эрудиция и энциклопедичность, оригинальность суждений, свежесть образов, нетривиальность мысли, сочный язык, лукавые глаза и обезоруживающая улыбка. Выступал Лев Николаевич безо всяких конспектов или заметок «на память», наизусть цитировал обширные фрагменты из разного рода первоисточников, не задумываясь и безошибочно называл сотни фактов и дат. О причинах популярности своих лекций неизменно говорил: «Я всегда говорю о том, что волнует человека, — о нем самом…» И вообще — цену себе знал; иногда бросал то ли в шутку, то ли всерьез: «Я гений, но не больше»…

Помещения Ленинградского государственного университета (в то время он носил мало кому симпатичное — а уж Гумилёву и подавно — имя Жданова) не могли тогда еще похвастаться ни евроремонтом, ни особенным убранством. Некоторые столы, стулья, шкафы были сломаны и в ожидании ремонта сдвинуты где-нибудь в углу, полы мыли и подметали отнюдь не каждый день. Все это, однако, ничуть не влияло на праздничную атмосферу, которую умел создавать вокруг себя Л. Н. Гумилёв. Для тех, кто его видел впервые, Лев Николаевич поначалу почти ничем не выделялся на фоне других преподавателей. Но стоило познакомиться с ним поближе, пообщаться в официальной или непринужденной обстановке — и сразу же становилось ясным его интеллектуальное и нравственное превосходство. Эти же качества выводили из себя его непримиримых врагов и оппонентов.

Впрочем, в НИИ географии, где Л. Н. Гумилёв числился старшим научным сотрудником, на кафедре, к которой он был по существовавшей в университете традиции приписан, к своему знаменитому коллеге относились с почтением и уважением, ценили его необъятную эрудицию, блестящий ум, мягкий юмор и острый сарказм. Ценили его и как постоянного члена специализированного ученого совета по защите диссертаций, на заседаниях которого Лев Николаевич регулярно появлялся, досконально вникал в обсуждаемую тему, задавал нетривиальные вопросы соискателям, любил поучаствовать в творческой дискуссии. Никогда не избегал Гумилёв и традиционных «посиделок» после очередной защиты диссертации или неформальных «чаепитий» на кафедре по случаю чьего-либо дня рождения или при своей и я научного звания, всегда был душой компании. В последние годы своей жизни Лев Николаевич занимал должность профессора-консультанта. Когда прощался с коллективом Института географии, где проработал четверть века, с легким сердцем заявил: «Самым большим достижением за 25 лет работы в институте считаю то, что ни с кем не поругался». Присутствующие встретили эти слова дружными аплодисментами…

После многочисленных выступлений по Ленинградскому телевидению Гумилёва стали узнавать на улице. Однажды опаздывая на передачу, Лев Николаевич воспользовался такси, и шофер отказался взять деньги за рейс, дружелюбно заявив, что Гумилёва, как ему представляется, и так всю жизнь грабили. И до всего Льву Николаевичу было дело. Сохранилось немало записей его оригинальных высказываний. Вот только одно из них, касающееся смерти Пушкина (в передаче журналистки Л. Д. Стеклянниковой): «о Пушкине мы также говорили со Львом Николаевичем. Он утверждал, что его убили масоны. Масоном был Геккерн – это общеизвестно. Пушкин вступил в ложу, а потом, прозрев, вышел из нее, чего члены масонской ложи никогда не оставляют безнаказанным. Как только Пушкин стал писать патриотические стихи, он был обречен. Дантес был выбран исполнителем убийства и не смел отказаться, иначе его самого бы убили. "Никакой измены, конечно, не было и не могло быть, — говорил Лев Николаевич. — При открытых анфиладах комнат и при тех дамских платьях — это практически невозможно".

В свете этих объяснений Гумилёва становятся понятными письма, которыми обменивались Л. Геккерн — голландский посланник — и Пушкин. Ведь анонимки, где Пушкин назначается "историографом ордена рогоносцев", сочинил и рассылал не Дантес, а Геккерн. Намек прозрачен: вышел из масонского ордена, так мы тебя припишем к ордену рогоносцев. И ведь это Геккерн от имени Дантеса, а опять не сам Дантес, утром 26 января послал вызов Пушкину. Пушкин-то прекрасно понимал всю подоплеку происходящего, но не защитить честь жены и свою не мог. Так излагал Лев Николаевич. А ведь сколько написано на тему пушкинской дуэли: и царь-то его убил, и свет, и долги, и жена глупая. Как тут было не стреляться. Горы книг! И эти горы громоздятся, как будто специально, чтобы под ними навсегда упрятать правду».

Пушкина Гумилёв ставил выше всех. Среди других русских классиков отдавал предпочтение Лермонтову, Достоевскому, Лескову. Очень ценил Грибоедова: «Горе от ума» считал гениальнейшей комедией и удачно интерпретировал ее с точки зрения теории пассионарности. Он считал, что грибоедовская Софья, стремящаяся выйти замуж, пытается выбрать между пассионарием Чацким и субпассионарием Молчалиным и останавливает в конечном счете свой выбор на последнем. Молчалина принято считать сугубо отрицательным персонажем. На самом деле это не так: он повинуется зову природы, для которой положительных или отрицательных людей вообще не существует. Безусловно, заряд пассионарности у Молчалина незначителен, зато он исключительно гармоничный человек . Такой будет верным мужем по очень простой причине: у него не хватит энергии гоняться еще и за другими женщинами. Он непременно сделает свою служебную карьеру, нарожает и воспитает кучу детей — примерных граждан отечества, вполне впишется в жизнь своей эпохи. А пассионарий Чацкий «разбросает свой генофонд по популяции» — тем все и закончится. Отсюда вообще-то совершенно понятно, почему Софья, повинуясь природному инстинкту, с такой настороженностью относилась к другу детства и юности Чацкому и предпочла ему Молчалина. С точки зрения законов этногенеза выбор ее абсолютно правильный…