— Я согласен с этим в принципе, но наше зло — мелкого масштаба. Раньше, в эпохи расцвета индивида, оно было творческим, рождало силу масс и благо будущего, которое нас утомляет. Ваш отец, первоклассный демон, он обязан быть хорошим для бедных крестьян, если он хочет быть сегодня чем-то. Нивелисты наверняка будут плохи только для умирающих остатков прежнего индивидуализма. А сегодняшние плохие люди — маленькие клопики и глистики, бандиты и воры — сидят по тюрьмам. Остается еще коммерция, но даже в больших аферах сегодня трудно быть злым в крупных масштабах — и это, к счастью, кончается. Что уж говорить о нас, отбросах без определенных занятий...

— Не важно. Мы обязаны прожить нашу жизнь до конца. Я не допущу того, чтобы вы предавались здесь всем этим мукам. У вас силы больше, чем вам кажется, я знаю. Пожалуйста, собирайтесь побыстрее. У меня есть все паспорта, разрешения и доверенности. Папа прислал вчера. Я организовала без вашего ведома. Вы теперь князь Препудрех — папа все может. А впрочем, я хочу выйти за вас замуж, — закончила она, неуверенно смеясь.

— А я не двинусь отсюда. Здесь ее могила. Я не могу. А вы уж езжайте. Лучше я умру здесь, и по крайней мере для вас исчезнет проблема моего существования.

Он говорил так, зная, что это абсолютно невыполнимо, но и другое тоже было абсолютно невозможным: ситуация без выхода или с «выходом на вечность», как написал Мицинский на какой-то своей книжке в виде посвящения.

— Я люблю вас, Тазя (впервые этот демон вымолвил эти слова), одного вас на всю жизнь. Передо мною два пути: или вы, или монастырь, в крайнем случае нивелисты и, может, Темпе, если его до тех пор не расстреляют. В данный момент вы перевешиваете монастырь и нивелизм, вместе взятые. Ну не комплимент ли это? Кажется, первый раз в жизни и в последний я по-настоящему полюбила, причем вас. Идите же немедленно паковаться. Скорый поезд до Кралована у нас через три дня. До станции далеко — грузовик по такой дороге быстро не доберется.

— Мадемуазель Геля (непонятно почему он говорил «мадемуазель»), неужели вы не знаете, что значит испытывать такое отвращение к себе, какое испытываю я? Я хуже, чем ноль, я — какой-то мерзкий червяк, солитер или печеночная двуустка.

— Да, причем во мне. Я не брезгую вами. Вам и этого недостаточно?

— Вы мельчаете в моих глазах, говоря так...

— Что?!

Фиолетовая молния блеснула в глазах Гели, и глаза эти, прекрасные во взрыве бешенства, скосились еще больше. Как же великолепна была она в этот момент. Если бы не жуткая ненависть к самому себе, доводившая до полного психофизического бессилия, он тут же изнасиловал бы эту «Царицу Малой Азии». Геля с холодной страстью, уверенным движением сняла карминовый из бычачьей сыромяти шпицрутен с хитроумной вешалочки, сделанной из негритянских юбочек из Конго цвета киновари. Просвистела гибкая противная вещь, и Атаназий ощутил адскую боль на щеке. Он бросился, но был ослаблен голодом и страданиями — две недели почти ничего не ел. Геля схватила левой рукой его за волосы, правой била что было сил куда ни попадя, без разбору, совершенно не шутя, била хуже, чем собаку. Ее обуяло бешенство. Атаназий выл от боли, но в этом было наслаждение. Он так ослаб, что, обняв ее, полувисевшую в воздухе, полустоявшую, не мог повалить ее. Геля как безумная продолжала бить его. Ее рот искривился, за разверстыми губами блестели хищные зубы. Поначалу она била холодно, целенаправленно, хотела хоть чем-нибудь воздействовать на любовника; теперь же она знала, что есть в нем что-то мазохистское, знала, что стоит ей только отдаться ему — он будет спасен; надо было прервать чувство отвращения к себе. Но, начав бить, она вошла во вкус. Ее силы росли по мере того, как она лупцевала его, и ее стало охватывать жуткое, до сей поры не известное ей возбуждение, жажда каких-то страшных вещей, вплоть до убийств, высшая, скотская ненасытность, в которой она была прекрасна. Видимо, состояние это было заразным: жестоко избитого Атаназия внезапно всколыхнула конвульсия адского вожделения — боль исчезала, превращаясь в сумасшедшее эротическое бешенство. Произошло нечто неизъяснимое... «Ну а теперь он мне покажет, — подумала Геля остатками сознания, теряя и их в его страшных объятиях. — Нашел-таки силы, бедняжка, любимый, дорогой...» Теперь он бил ее всем телом, всем; о, она еще никогда не испытывала такого: ее тело разрывалось, что-то непостижимое дробило ее в болезненную мезгу недостижимого блаженства. Они оба в совершенном безумии выкрикивали непонятные слова, «глухие и изодранные». Наконец осуществилось жертвоприношение их любви. Но если таким было начало, то какие же бездны мук и наслаждений ждали их впереди? Ведь не могло же ослабевать это свинство, в противном случае не стоило и жить. Атаназий был спасен: он как будто пробудился от страшного сна. Новая жизнь распахнула перед ним свои врата, весь мир в тот же миг изменился до неузнаваемости. Внезапно варварским способом убитое, страдание дало жизнь прекрасному цветку новых чувств. По крайней мере, так им казалось.

Когда они шли в городок (собственно говоря, без причины, якобы по каким-то делам) в прекрасный апрельский день (Атаназий с красно-синей полосой через левую щеку, она со вспухшими пораненными губами), на них смотрели сверкающие безупречной белизной своего снега вершины гор и небо, пылавшее горячей фиолетовой голубизной. Казалось, этот заколдованный мир прощается своим ироничным взглядом с парою безумцев, желающих обмануть собственную опустошенность разнузданностью чувств, убегавших от самих себя в неизведанную даль далеких стран — тщетно, скорее всего. Их тела были изранены, помяты, истощены и вялы (особенно на побитом как собака Атаназий не было ни одного места, которое бы не саднило, как нарывающая язва), но души впервые смилостивились друг над другом и где-то, могло показаться, что далеко, в тех иных мирах, которые каждый всегда получает по первому требованию, они соединились наконец в тихом счастье. Вся незначительность жизни, ее случайность, пресловутые крайняя жестокость и непримиримость ушли в прошлое, окутанное нечеловеческими страданиями.

— Ты думаешь, что только ты страдал. Моя жизнь была сплошной мукой. Я на самом деле перестала желать себе смерти только тогда, понимаешь? После свадьбы. Того, что ты мне даешь, не смог бы мне дать никто.

«Да, — грустно думал Атаназий, — иногда благодаря эротическому свинству человек взлетает над собой. Все мы — сумасшедшие, любой ценой стремящиеся убежать от действительности. Сегодняшняя действительность кое для кого непереносима. Вот только иногда мы не знаем, как освободиться от самих себя, творя абсолютное согласие духа с самим собой. Чем же я виноват, если мне нужно, чтобы она меня била, ведь потом я оказываюсь там, где без этого не мог бы оказаться?» Сиюминутное состояние наркотизации после истязаний Атаназий воспринимал как явление нового мира в себе. Уставшим поглупевшим мозгом он не мог контролировать настоящую ценность переживаемых состояний. Начиналось взлелеянное в мечтах уничтожение. Во всяком случае Геля не врала: для нее это на самом деле было пока всем. Они проходили мимо тюрьмы, где недавно сидел бедный субститут мужа времени покаяния, Препудрех, роль которого должен был теперь играть Атаназий (глуповато чувствовал он себя в роли персидского князя, но что поделаешь, к чему только не прибегают ради интересного самоуничтожения). Недавно сколоченные деревянные будки отсвечивали светло-желтым на весеннем солнце. В тени еще царил холодок, напоминавший только что прошедшую зиму.