Будучи уверен, что властям не придётся прибегать к мерам строгости, применяемым лишь в случаях нарушения порядка, я обращаюсь к верноподданнической преданности всех благомыслящих киевлян и прибывших в г. Киев на сии высокоторжественные дни и прошу содействовать должностным лицам в поддержании необходимого порядка путём неуклонного следования требованиям, предъявляемым сими последними лицами. Только при таком отзывчивом отношении населения к мероприятиям властей могут быть вполне обеспечены достойная встреча Их Императорских Величеств и радостное проведение предстоящих торжественных дней».

Ничто не предвещало неожиданностей, но она появилась в лице 24-летнего помощника присяжного поверенного Богрова. Прежде чем изложить, с чем Богров пришел к начальнику охранки, следует рассказать об этом типичном продукте периода разложения российского общества и утраты им нравственных ориентиров (эпоха чего известна под красивым, но лживым названием Серебряного века).

Богров происходил из богатой и известной в Киеве еврейской семьи. Его дед был известным писателем ассимиляторского направления, автором популярных произведений на русском языке «Записки еврея» и «Еврейский манускрипт. Перед драмой». В конце жизни он принял православие, его сын – отец Богрова (как и внук) – остался формально иудейского вероисповедания, но семья была совершенно нерелегиозна, а единственным языком общения был русский. По одним документам, Богров числился Дмитрием Григорьевым, по другим – Мордко Гершковым (позднее в приговоре суда будут фигурировать одновременно два имени), но сам он использовал исключительно первый вариант.

Отец Богрова был влиятельным в Киеве присяжным поверенным и крупным домовладельцем. Он владел большим домом на Бибиковском бульваре, 4 (уцелел до нашего времени, сами Богровы жили в квартире № 7 на втором этаже), который приносил стабильный доход. Его общее состояние оценивалось в полмиллиона рублей, что позволяло широко участвовать в благотворительной деятельности. По взглядам Богров-старший был умеренным либералом и сочувствовал партии кадетов.

Богров закончил элитную киевскую Первую гимназию, в которую лиц иудейского вероисповедания принимали только в исключительных случаях (понятно, что сына влиятельного адвоката и богатого домовладельца это ограничение никоим образом не касалось). О любопытном психологическом штрихе к портрету будущего убийцы премьера рассказал писатель Константин Георгиевич Паустовский, учившийся с ним в одной гимназии: «Против приготовительного класса был физический кабинет. В него вела узкая дверь. Мы часто заглядывали на переменах в этот кабинет. Там скамьи подымались амфитеатром к потолку. В физический кабинет водили на уроки старшеклассников. Мы, конечно, кишели в коридоре у них под ногами, и это им, должно быть, надоело. Однажды один из старшеклассников, высокий бледный гимназист, протяжно свистнул. Старшеклассники тотчас начали хватать нас, кишат, и затаскивать в физический кабинет. Они рассаживались на скамьях и держали нас, зажав коленями. Вначале нам это понравилось. Мы с любопытством рассматривали таинственные приборы на полках – чёрные диски, колбы и медные шары. Потом в коридоре затрещал первый звонок. Мы начали вырываться. Старшеклассники нас не пускали. Они крепко держали нас, а самым буйным давали так называемые «груши». Для этого надо было винтообразно и сильно ковырнуть большим пальцем по темени. Это было очень больно. Зловеще затрещал второй звонок. Мы начали рваться изо всех сил, просить и плакать. Но старшеклассники были неумолимы. Бледный гимназист стоял около двери.

– Смотри, – кричали ему старшеклассники, – рассчитай точно!

Мы ничего не понимали. Мы выли от ужаса. Сейчас будет третий звонок. Назаренко (классный надзиратель. – Авт.) ворвётся в пустой приготовительный класс. Гнев его будет страшен. Реки наших слёз не смогут смягчить этот гнев. Затрещал третий звонок. Мы ревели на разные голоса. Бледный гимназист поднял руку. Это значило, что в конце коридора появился физик. Он шёл неторопливо, с опаской прислушиваясь к воплям из физического кабинета. Физик был очень толстый. Он протискивался в узкую дверь боком. На этом и был построен расчёт старшеклассников. Когда физик заклинился в дверях, бледный гимназист махнул рукой. Нас отпустили, и мы, обезумевшие, помчались, ничего не видя, не понимая и оглашая рыданиями физический кабинет, к себе в класс. Мы с размаху налетели на испуганного физика. На мгновение у двери закипел водоворот из стриженых детских голов. Потом мы вытолкнули физика, как пробку, из дверей в коридор, прорвались у него между ногами и помчались к себе.

К счастью, Назаренко задержался в учительской комнате и ничего не заметил. Старшеклассникам удалось всего раз проделать над нами эту предательскую штуку. Потом мы были настороже. Когда старшеклассники появлялись в коридоре, мы тотчас прятались к себе в класс, закрывали двери и загораживали их партами.

Развлечение это, стоившее нам стольких слёз, придумал бледный гимназист. Его звали Багров (в некоторых источниках фамилия пишется через «а». – Авт.). Несколько лет спустя он стрелял из револьвера в Киевском оперном театре в царского министра Столыпина».

Паустовский увидит также своими глазами и покушение в городском театре, и его следующее свидетельство мы приведем в дальнейшем.

После окончания с отличием гимназии Богров поступает на юридический факультет Киевского университета Святого Владимира. В 1905 году, когда из-за революционных волнений занятия в университете прекратились, родители отправляют сына на учебу в Мюнхен.

Его политические предпочтения в этот период были уже далеки от отцовских. По словам одного из знакомых будущего террориста, Богров «поступил в Киевский университет вполне сформировавшимся социалистом-революционером». Но во время пребывания в Германии даже эсеры начинают ему казаться недостаточно радикальными. Он сближается с эсерами-максималистами, которые ПСР с ее БО считали малоактивной в борьбе с самодержавием. В 1906 году максималисты окончательно порвали с ПСР и начали кампанию террора (включая и покушение на Столыпина на Аптекарском острове), которую один из лидеров эсеров Виктор Михайлович Чернов характеризовал как сходные с погромами массовые убийства. Приведём характерную резолюцию конференции максималистов: «Где не помогает устранение одного лица, там нужно устранение их десятками; где не помогают десятки – там нужны сотни».

В конце 1906 года Богров переходит к анархистам-коммунистам, принимает активное участие в работе их киевского кружка и вскоре занимает в нём видное положение. Анархисты тогда были наиболее радикальной группировкой в революционном движении, выступая не за достижение локальных политических целей, а за полный слом всей системы общественных отношений. Как правило, в анархистских группах скапливались бывшие эсеры, эсеры-максималисты и, в меньшей мере, эсдеки, недовольные «пассивностью» своих партий.

Всего в период революции 1905–1907 годов в России насчитывалось около пяти тысяч активных анархистов. Немало в партии было и откровенных уголовников, учитывая, что анархисты считали бандитизм «социально прогрессивным явлением». Скажем, ярким образцом анархиста был бывший уголовник Леонид Домогацкий. Собственноручно он убил 16 и ранил 8 человек, вместе с коллегами еще 50, а также принял участие в 14 грабежах.