— А я идиот, что все время доказываю свое право на существование людям, не имеющим права на существование. Мы за это и в список попали, кстати.

— Мм? — промычала она вопросительно.

— Да, это же чувствуется всегда. Если человек ищет каких-то оправданий своей жизни, ему прямая дорога в список.

— Мм?

— У меня был приятель, так он на вопрос — чем отличается верующий от атеиста в нравственном смысле, ну знаешь, бывают же добрейшие атеисты и наоборот, — так вот, он сказал: любопытством и благодарностью. Любопытством — потому что верующего не устраивает насквозь понятный мир, а благодарность — потому что хочется кому-то сказать спасибо. Но я думаю, это не все, понимаешь? Главное — это неуверенность в своем праве быть. Надо постоянно отчитываться. Потребность в конечной инстанции.

— Погрешность, — сказала она.

— Какая?

— Погрешность прибора. — Она училась когда-то на физфаке, ушла с первого курса, но вот и такие фразочки бывали у нее в багаже. — Человек такого наприписывал Богу, столько своего дерьма туда накидал — с чего ты вообще взял, что ему интересны твои отчеты?

— Но хоть кому-то они должны быть интересны?

— Никому ровно. Богу интересны хорошенькие женщины, хорошая литература. По пейзажам же видно, что эстет.

— Это да.

Она не брала у него денег, да он и не мог предложить много. Она появлялась, когда хотела, но если он просил приехать — старалась приехать. Она ничего не рассказывала о себе. Свиридову нравились такие отношения. Впервые в жизни ему нравилось ничем не обладать и ни за что не отвечать. Кто ничего не хочет — к тому все само плывет. Он научился многозначительно отмалчиваться и не лезть в споры. У него прошла всякая потребность влезать в многочасовые дискуссии о причинах и целях списка. В конце концов все, кто сюда попал и тут живет, тоже оказались в каком-то списке, и спрашивать о предназначении бессмысленно — делай, что хочешь, потому что никто не знает, что должно. И будь готов за это платить. Вика — значит Виктория, «она победа».

В постели была сдержанна, иногда он не понимал даже — нужно ей это или нет. Алька была честна во всем, но Свиридов теперь знал, как расплачиваются за полную честность. Он все-таки не выдержал, позвонил ей как-то, — абонент временно заблокирован. Совсем, видно, плохи дела. Можно было сразу, как Алька. Но он прошел путь, так честней.

О делах списка он узнавал по сайту. Ему самому теперь было непонятно, как он мог всерьез жить этими вечными поисками смысла, страхами, выездами на природу. Валя Голикова все понимала, не появлялась, не звонила, и он старался не думать о ней. Не было даже намека на вину — он одинаково легко бросил их, Валю и список, пытавшихся привязать его именно дискомфортом, вечным ощущением бесправности. И чудо — только он понял, что имеет право жить, ни перед кем не отчитываясь (а внутренне всегда ведь был к этому готов, думал об этом, даже в личный реестр вносил эту тайную добродетель), как посыпались заказы, сползла опала, и даже позвонили один раз с «Ордена», какое-то ток-шоу, но тут уж он был непреклонен. Кто угодно, но не вы.

В первых числах декабря Валя вывесила сообщение: Чумаков слепнет в тюрьме, оказался диабет, лечения нет. Позвонила Тэсса с просьбой о подробностях — Свиридов попросил больше не обращаться. Слепнет, очень жаль. Зато Бобров с клубом «Список» преуспевает, к нему стали даже захаживать «Местные» — произвели, правда, погром и не желали платить, но он это как-то замял, и через неделю они наведались снова, уже заплатив. Хоть и бывший, а свой. Стало быть, никакой списочной предопределенности тут нет, и Чумаков в тюрьме не за список, а, может быть, за диабет. Никто ничего не знает, и почему вообще шум? Все это было так пошло, особенно с Викиной точки зрения, на которую он теперь все чаще становился. Виктория, победа. А другой модели поведения просто нет. Где-то, может, и есть, но тут нет.

Пятнадцатого декабря Валя разместила призыв о выходе на марш. Плюс обращение Жухова с воспоминаниями о том, как он лично еще когда-а-а резко критиковал, протестовал и огребал полной чашей, а теперь фабрикуют дела, отбирают дачу, и он лично возглавит демократическое шествие, ваш нежный, ваш единственный. Разумеется, проспект Сахарова. Долго думали над датой и вот определились, ничего удачней не могли выдумать: католическое Рождество! Да теперь любому будет ясно, кто выдумал и натравил: еще и эта ее работа в американском фонде, и явное финансирование, о котором кричали «Свои» при поддержке «Тутошних», он путался в этом своячнике… Тоже мне марш. На что надеются? Тут же запрет, да и кто бы ждал другого? Они вздумали подать официальный запрос, им издевательски ответили, что на проспекте Сахарова большое движение. Предупредили, что отреагируют адекватно. Кто б сомневался. У Свиридова возникла крамольная мысль: что, если попробовать отговорить, позвать Валю на «Родненьких», забросить тему? Надо ли ходить на марши и все такое? Начальство предсказуемо посоветовало забыть; правильно, я бы сам посоветовал. И какова, в самом деле, мерзость: поистине все друг друга стоят! Чумаков слепнет, но почему надо прикрываться Чумаковым ради осуществления чьих-то бесспорно сомнительных целей? Я не верил и никогда не поверю во всю эту чушь про отъем нефти, но заинтересованность Тэссы — это же очевидно, нет? И Валин фонд, он ведь не белорусский, так? Не арабский? И списанты пойдут на проспект, и их отлупят, а то и пересажают — разве нет? Какого вообще черта?

Он попробовал влезть с этим на списочный форум, но десяток списантов под никами — он даже не брался угадать, кто есть кто, — накинулся на него с визгом: агент, пошел вон, среди нас провокатор! А вы чего ждали, интересовалась Housemouse, что они так стерпят? Нет, они, конечно, попытаются разложить изнутри! Позор, вон отсюда, забанить, вычислить IP! Список быстро и неуклонно развивался в полноценную секту, но списанты были наконец прочно и солидарно счастливы — вряд ли в их жизни было время лучше, чем этот декабрь. Широко обсуждалась подготовка к шествию: кто-то писал плакатики «Всех не перепишешь!» и «ФСБ, ты не Шиндлер!», кто-то увеличивал для транспаранта портрет Чумакова. Немыслимо было и представить себя в этом строю. Нацболы предлагали участие. Шла бурная дискуссия о приемлемости нацбольской помощи. На юзерпике нацбола Перца появился плакатик «Я тоже в списке!».

Но чем больше Свиридов смотрел на весь этот бедлам, тем отчетливее понимал, что пойти на проспект Сахарова придется — по той же отвратительной причине, по какой отец три раза ставил чашку на стол; по которой он сам в детстве не ложился спать, не коснувшись всех углов в комнате, словно храня их в предверии ночи; по которой он трижды вставал, чтобы правильно щелкнуть выключателем в сортире. Здравствуйте, тотем и табу. Все мы чувствуем смутное неустройство в этом мире, сквознячок, повевание сквозь щели, — а потому отбиваем ритуальные поклоны и выходим на ритуальные шествия. Природа этих действий объяснима, не спорим; сложнее с причиной. Если бы все было хорошо, никто бы не молился, не кланялся; но нехорошо. У одних ритуалы попроще, у других посложнее, но штука не в том, чтобы ущучить ритуал. Штука в том, чтобы разобраться с причиной, а так как это не в наших силах, полностью избавиться от долженствований, навязчивостей и обсессий может только безнадежный идиот. Не пойти ли мне в самом деле на марш? Разумеется, мне не пойти на марш. Но живу ли я, вправе ли я называться живым — здесь, в уютном вневременном небытии, отгородившись от списка? Ведь это я сам выбрал от него не зависеть, а кто-то вписал меня туда; вдруг в этом был смысл?