Он хотел поговорить об этом с Викой, но знал, что она скажет. Вика никогда не делала того, что не хочет. У нее с детства было счастливое врожденное чувство, что желание ее левой ноги есть мировой закон. Так тоже можно. И она была красива, эффектна, желанна — обладание ею было почти так же лестно, как обладание истиной. Но писала она плохо, это надо признать; очень плохо — фальшиво, вычурно, жежешно. Оттого и числилась в тысячницах, и многие подражали ей.

В таких размышлениях Свиридов раскладывал «Паука» в ночь на двадцать четвертое, ничего не зная, ни к чему не придя. Надо было писать диалоги к «Детской площадке», заказ СТС, история папы-одиночки с двумя детьми, женившегося на маме-одиночке с тремя, — но он раскладывал «Паука», и «Паук» не сходился. Это было не просто так. Он нервничал, начинал игру с начала, — две колонки сходились, больше никак. Плюнул на все, начал новую — сплошь черная масть, начал опять — стало что-то вырисовываться; он бормотал — «Вот, уже что-то на что-то похоже»… Позвонила Людмила: «Я надеюсь, ты не идешь завтра на эту чушь?» — «Что ты, дорогая». — «Помни, мать с ума сойдет!» Неожиданно разозлился, закричал: «Может у меня быть своя жизнь?! Когда я тут полгода с ума сходил, ты позвонила один раз — спросить, не могу ли я через «Родненьких» починить стояк твоей коллеге!» — «Так ты пойдешь?» — «Это мое дело. Матери ни слова». Черт бы подрал Людмилу. Никогда никем не интересовалась, кроме себя, а муж вообще дуб. Ведь сходилось, но разозлился и потерял мысль. Злость помогла, начало выстраиваться — на отменах ходов растерял драгоценные очки, но за тысячу выйдет точно, — тут и раздался звонок в дверь.

Свиридов замер. Да, разумеется, они пошли по квартирам и взяли всех заранее, как я мог не предусмотреть. Если бы успел сложить «Паука», все бы обошлось. И глазка у меня нет в двери, никогда не думал, что понадобится. Ну, перед смертью не надышишься.

Он открыл дверь.

На пороге стояла Валя Голикова.

13

— Ну входи, — сказал Свиридов.

Вид у нее был несчастный, нос красный, но странным образом все это к ней шло — словно она и рождена была выглядеть так; одень в бархат — покажется уродиной, но сейчас, в жалкой курточке, с умоляющим лицом, заискивающим взглядом… Безошибочная, убийственная жалкость: никто не устоит. Свиридов знал, какая железная воля прячется за этой трагической — ах, если бы трагической, за кроткой маской, за мимикрией под ничтожество, убожество, растерянность. Но в первый момент пожалел, и она почувствовала.

— Я посижу часок, ладно? — быстро сказала она.

— Да хоть два. Пошли, чаю налью.

— Ага, спасибо.

Она разулась, чего никогда не делала Вика, и прошла на кухню.

— Давно я тут не была, — сказала она виновато, и Свиридов мгновенно опознал один из механизмов ее власти — жалкость, униженность, даже и затравленность; но не было прочней сети, которыми эта несчастная оплетала всех в радиусе ее досягаемости. Об этих механизмах мало написано, да и как сунешься? Если столько помогать каждому встречному, так и останешься нераскрытой. Штирлицу определенно надо было в рейхе заниматься благотворительностью; впрочем, он, кажется, так и делал.

— Слушай, — сказал Свиридов. — Мне не надо бы, наверное, лезть, и ты наверняка скажешь, что я агент.

Валя подняла на него измученные глаза, и он устыдился.

— Но все-таки, Валь: не ходите вы завтра никуда. Обзвони людей, скажи, что нет смысла, что получила новые сведения, я не знаю. Отмутузят же почем зря, а то вообще пересажают — ну зачем?

— Сереж, — сказала она беспомощно, — я вообще уже ничего не понимаю. Я не смогу это остановить, даже если захочу.

— Почему?

— Они сами уже, Сереж. Им хочется. Мне знаешь что Петя Трубников сказал? Что только сейчас и начал жить.

— Трубников?! — Свиридов покрутил пальцем у виска. — Он же ку-ку!

— Он не ку-ку, Сережа. Он нормальный человек. Да и все говорят — смысл, смысл. Ты знаешь, кто мне вчера позвонил? Панкратов!

— Оп-па! — А впрочем, чего и ждать. — Ты его пустила?

— А как я могу его не пустить. Он же в списке.

— Ну знаешь! — сказал Свиридов, поднимаясь с дивана и начиная кружить по кухоньке, как всегда в минуты волнения, когда он понимал и чувствовал больше, чем мог сказать.

Что Панкратов попросился — это очень хорошо. Это отлично. Свиридов чувствовал радостное возбуждение: давно его догадки не подтверждались так отчетливо. Ходить куда-нибудь под одними знаменами с Панкратовым — это последнее дело. Так он и сказал:

— Ты знаешь, что он через меня пытался создать партию «Родненькие»? Ты в курсе вообще, что он никуда не смог устроиться и поэтому подался к тебе?! Это провокатор, законченный. Человек вообще без совести, без правил, без всего — как ты можешь, Валя?!

— А как я иначе могу, Сереж? Я только начала, а дальше… Ты же видел. А что делать? Вот Чумаков, ты же знаешь, что там с семьей. Там с матерью его совсем плохо, и сам он никакой, говорят, и еще Карцева взяли…

— Какого Карцева?

— Маленького, усатого. Совершенно ни за что, наркотики подбросили и взяли. Он из университета, физик-аспирант, какие у него наркотики…

— Когда взяли?

— Я вывешивала инфу, но его отец из Краснодара приехал, попросил снять. Шума не хочет. Они все не хотят шума, а потом начнется, и поздно будет…

— Что начнется, Валя?! — заорал Свиридов. — Что еще начнется?! Все уже началось, здесь никогда иначе не было! Что ты лезешь в эту воронку, зачем провоцируешь их — они ведь будут только рады вас всех повязать! И будут в своем праве — несанкционированное шествие! И ты знаешь все это, и ведешь их туда, и хочешь еще, чтобы я это одобрил, — так?

— Сережа, не кричи.

Да, конечно. Теперь она будет спорить с его тоном, потому что по существу сказать нечего. Он кричит, он виноват, Юпитер сердится и неправ.

— Я не знаю уже, как до тебя докричаться.

— Не докрикивайся, я слышу.

— Хорошо. — Он сел на диван и уставился на Валю в упор. Неожиданно она засмеялась.

— Смешной ты. Я отвыкла.

— Да, да. Милый и смешной. По сути мы имеем что-нибудь возразить?

— По сути… — Долгая пауза, надо полагать, просчитанная. — По сути мы имеем возразить то, что люди загорелись от первой искры, а я теперь не могу их развернуть. Не пойти тоже не могу. Это будет гапоновщина, разве нет?

— Будет, конечно. Это с самого начала гапоновщина.

— Но нельзя же так просто ждать! Нельзя же сидеть и ждать, пока они всех! Ведь понятно же, что этим кончится, что весь список идет в пасть!

— Все идут в пасть, — сказал Свиридов. — Никто из нас не выйдет отсюда живым, как учил еще Глазов. Правда, тебя тогда не было, ну так я сам тебе скажу.

— Сереж, не надо. Ты же понимаешь все.