Продолжим. Если бы такое отклонение было в действительности, то надо было бы считать, что некоторые причины, как, например, температура, влияют одинаково на убийство и самоубийство. С возвращением теплого времени года, весны, наблюдается maximum обоих одинаково. Прогрессия убийств и самоубийств одинаково возрастает вместе с возрастом до 30 или 40 лет; потом склонность к преступлению уменьшается, стремление же умерщвлять самого себя не перестает расти до самых поздних лет. Женщины, как нам показал Colajanni, дают в одно и то же время minimum убийств и minimum самоубийств. Тот же автор не менее правильно замечает, что евреи также достигают этого двойного minimum’а. Наконец, влияние брака, по-видимому, действует на эти две грозные силы в том направлении, что одновременно их ослабляет, вместо того чтобы одну возбуждать, а другую задерживать.

О влиянии времен года и часа дня я замечу мимоходом, что физическое влияние легко может здесь скрывать и маскировать влияние социальное. Maximum самоубийств имеет место не в полдень, а в самые деловые часы полуденного времени, minimum – в полночь. Свет и жар, без сомнения, мало значат в этом случае. Maximum падает равномерно не на самые теплые месяцы, а на май; minimum – на ноябрь. Впрочем, ежегодно кривая самоубийств неизменно в январе поднимается на короткое время. Этот факт нельзя иначе объяснить, как вмешательством социального фактора, в силу которого, минуя конец декабря, увеличение перескакивает к первому января. Положим, что социальный год начинается первого апреля, а не первого января, тогда изменения кривой, о которой идет дело, конечно, будут перемещены. Подобное этому незначительному явлению дает нам ежегодная кривая детоубийств. Здесь мы видим, что число детоубийств увеличивается в девять раз в ноябре после карнавала. Если бы организаторы нашей религии установили пост в октябре, а не в марте, силуэт этого чертежа был бы другой. Статистика показывает, сверх того, все возрастающее по мере хода цивилизации участие социальных влияний и относительное уменьшение физических или жизненных влияний. Что касается самоубийства, например, расстояние между maximum и minimum, о котором я только что говорил, по крайней мере во Франции, уменьшается, то есть теперь зимой убивают себя пропорционально больше, чем прежде, летом же – меньше. В больших городах это отклонение слабее, чем в деревнях. В Италии оно сильнее, чем во Франции. Из всех влияний природы только одно по мере движения цивилизации вместо того чтобы пропасть, выступает резче, – это влияние пола. Числовая разница между самоубийством мужчин и женщин стала сильнее у более цивилизованных наций или классов. Во Франции, например, городские женщины составляют 0,18 всей суммы, тогда как деревенские дают 0,20. То же самое и в Италии, Пруссии, Швеции, Норвегии, Дании. Следовательно, цивилизация совсем не стремится сравнять оба пола. Она, я думаю, принадлежит преимущественно мужчинам, и вот, может быть, почему она в сущности так антипатична тем, кто ею больше всех пользуется, – поэтам, артистам и таким по существу «женственным» умам, как Руссо и Шатобриан.

Legogt в своем добросовестном произведении между самоубийством и эмиграцией установил совершенно противоположное отклонение. В Дании самоубийство из года в год уменьшается по мере того, как увеличивается эмиграция, в Англии же эмиграция очень сильна, а самоубийство очень слабо. Во Франции замечается противоположное. В Германии исключительный рост самоубийств с 1872 до 1878 года совпадает с прогрессивным уменьшением эмиграции. Вот пример легко объяснимого соотношения. Обратное, но не случайное отношение могло бы действительно существовать в социальной жизни только между двумя дополняющими друг друга течениями, то есть двумя течениями, отвечающими на одну и ту же нужду различными средствами. Что несчастный, не будучи в силах переносить лишения и мучения, эмигрирует, чтобы не быть убитым, или лишает себя жизни, не имея возможности эмигрировать, это понятно. Но какой общественной нужде удовлетворяют убийство и самоубийство? Разве необходимо, чтобы известное число людей обречено было на гибель от своей собственной руки или от руки другого?

Положим, у нации все преступные инстинкты одинаково сильны; тогда, без сомнения, между различными отраслями преступлений и правонарушений, например между убийством, кражей, мошенничеством и нарушением обычаев, была бы такая тесная солидарность, что рост одного непосредственно возмещался бы пропорционально уменьшением всех других. Почему так? Потому что не только всякого рода злодейства берут начало из одного и того же безнравственного источника, распределяя его между собой, но преследуемая ими цель в широком смысле у всех их одна и та же. Убийца, как и вор, мошенник или старый волокита, добивается или запрещенного наслаждения, или недозволенного способа наслаждения. Различны только приемы: убийца убивает, вор влезает в окно или разбивает стекло в раме, stuprator насилует ребенка. С этой точки зрения на кражу, мошенничество, ложь, злоупотребление доверием, даже насилие и посягательство на целомудрие надо смотреть как на истинные предохранительные клапаны против разных видов убийства. Иначе сказать, если кражи, мошенничества, подделки подписей и насилия среди данного народа становились вдруг реже, и их труднее становилось совершать, то, вероятно, среди него учащались случаи убийств. Наоборот, если эти случаи вдруг учащались, убийства становились реже. Это было бы так, если бы при резком изменении в социальных условиях сила преступных наклонностей оставалась неизменной. Но когда это преобразование производится медленно, энергия преступности имеет время увеличиться, скрываясь под видом предохранительного клапана. В наше время, например, во Франции и во всей Европе число убийств остается почти то же, что и полвека назад, несмотря на большую легкость, с какой теперь могут брать имущество другого и доставлять себе всевозможные удовольствия при помощи тысячи различных средств, ложных реклам, анонимных обществ, шантажа и других новых изобретений. С легкой руки Ласенера и Картуша преступная изобретательность заставила отнести к устарелым способам насильственные вымогательства и грязные средства. Из этого можно вывести следующее заключение: так как увеличение и беспрестанное нашествие этих отводных каналов тяжкой преступности, называемых кражей, мошенничеством, коммерческими подлогами, проступками против обычаев, недостаточно, чтобы понизить числовой уровень главного течения, называемого преступлениями против личности, то, значит, поток стал сильнее, значит, презрение к жизни другого, нечувствительность к чужим страданиям, эгоизм и жестокость, как говорят оптимисты, достигли существенного прогресса. Пусть наступит первый большой кризис для опровержения этого заключения!

Можно ли сказать о самоубийстве, что его цель хотя немного аналогична цели убийства? Почему она не аналогична также цели вора? Правда, самоубийство есть одна из форм невыносимого отчаяния, как убийство – одна из форм неуживчивого эгоизма. Но развитие эгоизма и развитие отчаяния не совпадают. Первый может расти без уменьшения второго, но различные формы, в которые каждый из них может облечься с ходом социального прогресса, могут совпадать между собой, как я это только что показал на преступном эгоизме. То же самое можно сказать и об отчаянии. Действительно, достаточно ли прогрессии самоубийств во всех цивилизованных государствах для доказательства того, что цивилизация увеличила бремя человеческого отчаяния? Нет. Она дает не более права на такое заключение, чем понижение тяжкой преступности там, где оно естественно дает право верить в действительное повышение нравственности, если преступность поднялась в равной пропорции. Устраним эти два заблуждения и сбережем для цивилизации этот излишек чести и это оскорбление. Вообще, бывает так, что благодаря двум самостоятельным преобразованиям она приучает к преступлению и несчастью и стремится заставить одержать верх не жестокие формы преступления, а кровавые формы несчастья. Этот факт носит случайный характер и, может быть, зависит от промышленного и антихристианского характера нашей европейской цивилизации. Предположим цивилизацию, где преимущественно развиты религия, искусство и в слабой степени промышленность, нечто вроде итальянского Возрождения; очень возможно, что ее влияние, напротив, раздражит порывы гордости, мести, бурной страсти и даже подавит смелые порывы уныния, участит убийства и сократит самоубийства. Действительно, те, кто теперь лишают себя жизни, тогда пойдут в монастырь и там будут домогаться нирваны или искры угрызения совести. Подобно тому, как те, кто прежде скрывался бы в кельях, теперь лишает себя жизни. Было время, когда люди под давлением горя, изнемогая от стыда, единственное открытое и дозволенное религией и обычаями убежище находили в стенах монастыря. Теперь, по мере того, как дверь туда закрывается, открывается другое, черное, но глубокое убежище. Вот почему самоубийства растут в обществах, цивилизующихся по-европейски или, скорее, освобождающихся от религиозной узды. Это не зависит от того, что там не растут убийства, это зависит от уменьшения в них религиозных склонностей. Эта причина, скорее, влияния климата, может служить объяснением редких случаев добровольной смерти в южных странах, где власть религии не уменьшилась. Самоубийство замечательно редко, как заметил Морселли, бывает среди лиц, посвятивших себя религии. Не надо забывать, что древние римляне часто лишали себя жизни, и что бич добровольной смерти мог бы эндемически распространиться и в Италии, где в настоящее время он гораздо менее интенсивен, чем прежде. Но древний политеизм допускал самоубийство, а христианство его запрещает. Англия, хотя и получила цивилизацию главным образом из Германии и во многих отношениях похожа на Римскую империю, но для нее было достаточно сохранить христианские нравы, чтобы принимать только слабое участие в господствующей болезни.