– Эй, старый улигерчи Джихур! – крикнул Нохай. – Подойди сюда, сядь и подыграй мне на хуре согласно нашим степным законам-обычаям!

Старый улигерчи приковылял, опустился на землю, вынул из мешка хур и, держа его перед собой на ремне, перекинутом через шею, быстро стал перебирать крючковатыми пальцами. Все бывшие у Бату-хана чингизиды и темники окружили певца и опустились на землю.

Иесун Нохай запел:

О небо синее, услышь мой вопль-молитву,

Монгола-воина с железным сердцем!

Я привязал всю жизнь свою к острому мечу и гибкому копью

И бросился в суровые походы, как голодный барс.

Молю: не дай мне смерти слабым стариком

Под вопли жен и вой святых шаманов!

Не дай мне смерти нищим под кустом

В степи под перезвон бредущих караванов!

А дай мне вновь услышать радостный призыв к войне!

Дай счастье броситься в толпе других отважных

На родины моей защиту от врагов,

Вновь совершить суровые походы!

Очнись же, задремавший багатур, скорей седлай коня!

На шею гибкую надень серебряный ошейник!

Не заржавел ли меч? Остра ли сталь копья?

Спеши туда, где лагерь боевой

Кишит, как раздраженный муравейник!

Пылят по всем дорогам конные полки,

Плывут над ними бунчуки могучих грозных ханов.

Разбужены все сиплым воем боевой трубы,

Повсюду гул и треск веселых барабанов!

О небо синее, дай умереть мне в яростном бою,

Пронзенным стрелами, с пробитой головою,

На землю черную упасть на всем скаку

И видеть тысячи копыт, мелькнувших надо мною!

Когда же пронесутся, прыгая через меня, лихие кони

И раздробят копытами мое израненное тело,

А верные друзья умчатся вдаль, гоня трусливого врага,

Я с радостью услышу, умирая, их затихающие крики.

Затем мои товарищи вернутся и проедут шагом,

Отыскивая на равнине боя тела батыров павших.

Они найдут меня, уже растерзанного в клочья,

И не узнают моего всегда задорного лица.

Но они узнают мою руку, даже в смерти сжимающую меч,

И бережно подымут окровавленные клочья тела,

Их на скрещенных копьях отнесут

И сложат на костер последний, погребальный.

Туда же приведут моего верного друга в походах,

Пятнистого, как барс, бесстрашного коня

И в сердце поразят его моим стальным мечом,

Чтоб кровью нас связать в загробной жизни.

А джихангир, сойдя с коня, молочно-белого Сэтэра,

Сам подожжет костер наш боевой

И крикнет павшим: «Баатр дзориггей! Бай-уралла!

Прощайте, храбрецы, до встречи в мире теней!»

Тогда в свирепом вихре пламени и дыма,

Подхваченные огненным ревущим ураганом,

Как соколы, взовьются из костра все тени багатуров

И улетят в заоблачное царство…

Бату-хан несколько раз закрывал рукавом глаза. Он медленно сошел с коня и приблизился к Иесун Нохаю, выхватил из-за пояса нож с костяной ручкой, сам быстро перерезал веревки, которыми тургауды связали Иесун Нохая. Он погладил его по лицу ладонью.

– Ты растопил, как масло, мое сердце! Ты истинный дивный воин! Тебе суждены великие победы, и смерть будет убегать от тебя! Я забыл все твои дерзкие слова. Говори: какая будет твоя просьба, какая забота?

Нохай, бледный, с закрытыми глазами, прошептал:

– Если ты все же не пойдешь вперед, на «вечерние страны», а повернешь коней обратно в степи, – разреши мне уйти с туменом «буйных» к болгарскому царю. Я обещаю тебе или убить его, или сделать твоим верным слугой-союзником. И мы покорим для тебя Рум-Византию, чтобы стала морскими воротами твоего великого царства небесной Синей Орды.

– Разрешаю! – сказал Бату-хан.

– Тогда разреши и мне уехать с Иесун Нохаем! – мрачно прохрипел Субудай-багатур. – Может быть, мы с ним еще дойдем до «последнего моря». Я привык к боевым походам и не хочу в Кечи-Сарае лежать на ковре и вздыхать, вспоминая прошлую боевую жизнь.

Бату-хан остановился, недоверчиво взглянул на своего старого воспитателя и сердито сказал:

– Мои крылья достаточно выросли и окрепли, и я смогу летать без твоей помощи. Разрешаю и тебе меня покинуть!..

Бату-хан направился к коню и вдруг повернулся к Субудай-багатуру, стоявшему с поникшей головой, старому и как-то сразу одряхлевшему. Их взгляды встретились. Они ждали несколько мгновений, потом оба бросились навстречу и обнялись, положив головы на плечо друг другу».

С этого дня сотнями горных тропинок монгольское войско двинулось обратно на восток, чтобы вернуться в Дешт-и-Кипчак, в низовья реки Итиль.

Субудай-багатур, угрюмый и нелюдимый, ехал в своей железной повозке и очень редко выходил из нее. Вскоре он должен был расстаться с Бату-ханом и со своими старыми верными соратниками.

Позади остались встревоженные, перепуганные «вечерние страны», где долгое время после ухода монголов не мог установиться мирный порядок, но где все же придворные певцы воспевали выдуманные подвиги своих королей, герцогов и баронов, вернувшихся в свои замки.

О тысячах же безумных героев, которые полегли на равнинах Европы, мужественно защищая свои родные земли, никто из них не пел.

Мраморная вилла римско-германского императора Фридриха II Гогенштауфена, окруженная фруктовым садом, где несколько стройных пальм качали пышными верхушками, была расположена невдалеке от города Палермо, на северном берегу острова Сицилии. В бурю беспокойные волны, в пене и брызгах, обрушивались на широкие каменные ступени.

Близ виллы, в небольшой бухте, стояли на якорях две прекрасно оснащенные фелуки[63]. На них император в случае опасности мог всегда отплыть в Александрию или Бейрут, к своим арабским друзьям.

Сюда гонцы, совершившие длинный путь, привозили подробные донесения то о разгроме соединенных саксонских, чешских и германских войск, в том числе тевтонских рыцарей, павших при городе Лигнице в отчаянной схватке с татарскими конными воинами, то об осаде Буды, то о приближении отрядов Бату-хана к Адриатическому морю.

Быстро угасал багровый закат, и в последних лучах император читал последнее донесение один на террасе своей виллы. Вскочив с кресла, он нервно ходил взад и вперед, погружаясь в думы. Вынув охотничий кинжал, он строгал свою трость и бросал щепки в темно-синие волны, беспрерывно ударявшие о каменные ступени.